Следующая дверь открылась не так легко. Девушке пришлось даже упереться плечом в наличник и толкать изо всей силы, как вдруг какое-то ворчанье, исходившее как будто из-под нескольких перин, остановило ее, и ей пришлось потратить не меньше усилий на то, чтобы закрыть дверь, так что она успела услышать произнесенные крайне раздраженным тоном слова:
— Аньель, если вы разбудили меня так же рано, как позавчера, я вас выгоню вон, понятно? Выгоню вон!
Испуганная Элизабет выбежала из этого коридора и укрылась в другом, отходившем от лестничной площадки в противоположную сторону. Ей показалось, что она узнала голос, но не могла вспомнить, когда и при каких обстоятельствах она его слышала. Несколько минут постояла в темноте, потом прошла дальше по коридору и взялась за ручку еще какой-то двери. Но, памятуя о том, что открывать двери в этом доме — дело рискованное, она поколебалась, прежде чем войти — как знать, что ее там ожидает, — однако любопытство опять-таки оказалось сильней страха.
На этот раз Элизабет, к своему великому изумлению, оказалась в комнате, ярко освещенной большой лампой с резервуаром из розового фарфора, стоявшей на черной мраморной столешнице круглого столика на одной ножке. Большая кровать красного дерева, покрытая цветастым одеялом, зеленые полотняные занавески и истончившийся от долгого употребления ковер придавали комнате если не богатый, то, во всяком случае, приветливый и уютный вид. У камина стояло глубокое кресло, а перед решеткой, усыпанной холодным пеплом, лежала коричневая плюшевая напольная подушка.
Элизабет, ослепленная ярким светом, посмотрела в глубь комнаты, но тут услышала детский голосок и вздрогнула. За дверью, которую она оставила открытой вовнутрь, сидела на табурете женщина, левой рукой ласково гладила полные румяные щечки девочки шести-восьми лет, а правой опиралась на аккуратно сложенный зонтик. На ней было голубое саржевое платье, довольно элегантное, хотя и чуточку старомодное; за ленту черной соломенной шляпки был воткнут букетик бледных фиалок, шею и грудь украшало жабо с пожелтевшими кружевами, в руке женщина держала белую розу, которую рассматривала с мнимо внимательным видом, какой бывает у рассеянных людей, от цветка приятно пахло, но почему-то гелиотропом. Судя по грустно-красивому лицу, ей было чуть больше сорока, однако легкие морщинки ничуть не портили ее красоту. Она подняла на Элизабет серо-голубые глаза и улыбнулась ей, потом успокоила завозившуюся рядом с ней девочку.
— Мама, — спросила та, — кто эта дама?
Женщина знаком велела дочери молчать и сказала серьезным и мягким тоном, который гармонировал со всем ее обликом:
— Ты же прекрасно знаешь, что мы сегодня уезжаем.
Стоявший у ее ног саквояж крокодиловой кожи, казалось, подтверждал эти слова. Нетерпеливым движением девочка стащила с головы серую каракулевую шапочку, украшенную длинным прямым пером.
— Я устала, — сказала она, — и хочу спать.
— Поспишь в вагоне, радость моя.
Девочка облокотилась на колени матери, постучала в пол носком маленькой туфельки и, глядя на Элизабет скучающим и усталым взглядом, принялась покусывать спустившийся на лицо черный локон. Элизабет была слишком удивлена, чтобы вступать в разговор, и стояла неподвижно перед матерью и дочерью, которых ее присутствие как будто нисколько не смущало. Мать время от времени вздыхала и устремляла взгляд на бронзовые часы, которые стояли на камине и нарушали тишину мерным тиканьем.
— Какая сегодня погода? — спросила она вдруг.
Элизабет, к которой был обращен этот вопрос, почему-то оробела и помедлила с ответом.
— Небольшой ветер, — сказала она наконец.
— Дождь идет?
— Нет, мадам.
Незнакомка вроде бы обрадовалась, и легкая улыбка тронула ее губы, на миг придав молодое выражение усталому красивому лицу.
— Только и не хватало, чтобы из всех вечеров именно этот выдался ненастным мне назло, ведь я не один месяц ждала, когда часы укажут нужное время, а непогода могла бы задержать меня. Благодарю вас, мадемуазель, — добавила она погромче, — вы очень любезны.
— Мама, а кто эта дама? — снова спросила девочка.
Женщина снисходительно улыбнулась и, покачав головой, посмотрела на Элизабет.
— Моя девочка так любопытна, — прошептала она. — Вы просто не поверите.
— Я хочу спать, мама, — тянула свое несчастная девочка. — Почему мы не идем в постель?
— А часы, милочка, что ты с ними сделаешь? Ведь они могут пробить тот час, когда мама и Эмелина должны уезжать, а мы будем спать и ничего не услышим. Что тогда? Опоздаем на поезд и никуда не уедем.
— Но, мама, мне так хочется спать.
— Послушай. Ты знаешь хорошенькую маленькую девочку на часах? У нее большие крылья, как у бабочки, а в руке она держит лампу. Мама тебе ее часто показывала. Эта девочка наклонилась над чем-то, чего нам не видать. Мама обещала тебе как-нибудь потом рассказать, на что эта девочка смотрит, но она расскажет тебе об этом сейчас: хорошенькая девочка смотрит на стрелки часов, и она давно уже ждет, как и твоя мама, чтобы двадцать седьмого января нынешнего года маленькая стрелка остановилась на цифре одиннадцать, а большая — на цифре двенадцать. Тогда твоя мама возьмет саквояж, куда сложила все, что необходимо в дороге, и игрушки своей дочурки, потом встанет и вместе с Эмелиной покинет эту комнату навсегда, ты поняла? О, глядите-ка, она уснула!
Девочка действительно уснула, положив головку на изгиб руки, опиравшейся на колено матери. Та сначала отставила зонтик, осторожно подняла ребенка, взглядом попросила Элизабет помочь, взяла Эмелину за плечи и под коленки, как держат грудных детей, и принялась ее баюкать, напевая вполголоса песню «Северный мост» и поглядывая на часы, которые показывали всего-навсего половину девятого. Каждый раз, как она мерно покачивала головой, фиалки на ее шляпе вздрагивали. Иногда женщина отводила взгляд от стрелок, которые, как ей казалось, двигались слишком медленно; тогда лицо ее становилось рассеянным, а голос звучал так, словно она пела во сне, но она тут же спохватывалась и улыбалась Элизабет.
— Ох уж этот «Северный мост», — прошептала незнакомка в паузе между двумя тактами, — сколько раз я его пела моей девочке! Твой брат плывет на золоченой лодке… Вы не устали, мадемуазель? Надень свое белое платье…
— Я должна идти, — сказала Элизабет. — Я ищу… света. Нет ли у вас свечи?
— И расшитый золотом пояс… Нет, наверно. И северный ветер студеный…
— А спичек?
— Тоже нет. И северный ветер студеный вздымает крутую волну… Господин Аньель не дает мне спичек… Прошли они три шага… но я больше не увижу ни господина Аньеля, ни господина Бернара… ни того, ни другого, никогда.
После этих слов женщина умолкла, постояла в раздумье, затем улыбнулась и с какой-то сдержанной радостью закончила мрачную песню:
— …и утонули в пучине. Доброй ночи, мадемуазель.
X
Элизабет тихонько вышла из комнаты и аккуратно прикрыла за собой дверь. В коридоре спросила себя, почему же незнакомка раньше не уехала из усадьбы, которая, судя по всему, ей не по душе, и тут же пожалела, что не задала этой женщине еще несколько вопросов, однако надо сказать, что вежливая речь и любезность незнакомки вызывали у нее известную робость. Но тем не менее Элизабет чувствовала расположение к этой женщине, ей понравилось ее милое грустное лицо, особенно хороши были глаза, так часто озаряемые надеждой и какой-то детской радостью; и Элизабет дала себе слово еще раз навестить мать Эмелины до ее отъезда.
А пока что она пошла дальше по коридору и остановилась перед очередной дверью, как можно деликатней повернула ручку — вотще, дверь оказалась запертой на ключ. Девушка почувствовала досаду, потом ее охватило нетерпение, и наконец, набравшись храбрости, она постучала, по правде говоря, очень робко, даже готова была бежать, если ей скажут, что можно войти, но этого не произошло.
Следующая дверь также не подалась, а робкий стук Элизабет поглотила тишина. Тем не менее девушка еще несколько минут постояла в этой части коридора, будто надеялась, что неподатливые двери устыдятся и распахнутся перед ней сами по себе. Убедившись, что зря теряет время, Элизабет решила вернуться на лестничную площадку и подняться этажом выше.
Полминуты спустя она бродила по длинным коридорам, похожим на те, откуда она ушла, и снова несмело поворачивала ручки дверей, которые либо были заперты, либо вели в пустые комнаты. Исследовав на ощупь четыре или пять таких комнат, где она переворачивала стулья и обивала лодыжки о ножки столов, Элизабет устала и, зевнув, села в глубокое, обитое какой-то материей кресло. Это кресло было старинное: просторное и мягкое, с закругленными подлокотниками и удобно облегавшей тело спинкой, что располагало к лени и неге. Элизабет свернулась в нем, точно молодая кошечка, и провела рукой по сиденью от края до края; обнаружила, что кое-где обивка порвалась и из нее лезет волос, что многих пуговиц не хватает, а еще ей показалось, будто это кресло хранит тепло всех, кто в нем когда-либо сидел, в общем, хоть она и не могла разглядеть его в темноте, оно ей понравилось. Чем-то это кресло напоминало Элизабет господина Лера — такое же огромное и доброе, снисходительное к лени, от него исходила такая же доброта, какую она сразу почувствовала ненастной зимней ночью, как только вложила свою заледенелую ручонку в шершавую лапищу эконома; это сравнение показалось Элизабет очень точным и справедливым, и вдруг она услышала какой-то негромкий шум и подняла голову.
