Джон. Когда я понял это в Вашей группе, я чуть не закричал «Эврика!» Раньше я думал: к человеку под прессом депрессии есть два подхода. Первый ─ вовлекаетесь, затягиваете вторым голосом: «И откуда столько несчастий на бедную голову!», считая, что поддержали, согласившись со всеми жалобами бедняги. Говоря Вашими словами, отделались «кусочком сахара». Второй подход, точнее, приступ ─ на такое я сподоблюсь, сам «хватив» депрессии,─ по-британски коротко советуете: «Виски ─ в себя, себя ─ в руки!» Раньше я бы не додумался просто сесть с человеком рядом и сказать: «Да, тяжело вам, и переживания тягостные выпали. Но я с вами посижу, а вы погорюйте». Теперь я вспоминаю, что одна девушка после того, как расстались, упрекнула меня: никогда не мог «просто побыть с ней», придавленной депрессией. Тогда я не понял, о чем это она, надеюсь, понимаю теперь.
Робин. А у меня в роду депрессивная «манера» поведения, и я долго подбирался к действенному способу поменять закрепившуюся схему. Конечно, легче «менять», когда вы в своем психотерапевтическом кресле ─ легче дается «нейтральность», невозмутимость, поддержка, когда помогаете посторонним людям, ведь вы сами меньше вовлечены. С близкими людьми тяжелее сохранить твердость, оказывая нужную им поддержку.
Джон. Своя нужда помеха!
Тяжелая депрессия
Джон. А что скажете о тяжелой депрессии? Мне часто приходилось слышать, что она ─ результат скорее биохимических причин, чем психологических, и, следовательно, поддается только лекарственному воздействию.
Робин. Ну, мы все построены из химических продуктов. Любой наш «поворот» сопровождается химической «перестройкой». Увидели хорошенькую девушку, испугались автобуса, не снижая скорости мчащего на нас, когда переходим улицу, повздорили с кем-то ─ химический состав крови каждый раз меняется. Конечно, такие реакции поддаются воздействию химии. И, разумеется, некоторые формы депрессии можно снять химией. Фактически лекарственные препараты незаменимы как временное средство прорвать порочный круг химических превращений, идущих в организме при тяжелой депрессии и нарушающих у пациента ясность мысли и способность к взаимодействию, так что психотерапия оказывается бессильной и даже жизнь пациента ─ в опасности. Но лекарственными препаратами не изменить склад личности ─ глубоко заложенные в ней модели поведения, о которых ведем речь. И эти модели будут по-прежнему провоцировать организм все так же... «химичить», вырабатывать все те же вещества, которые лекарства должны блокировать. Надо воздействовать на автоматизм моделями спровоцированных реакций, изменить сами модели, тогда человек избежит очередной депрессии, ему совсем не понадобятся лекарства.
Джон. Даже в тяжелейших случаях депрессии?
Робин. Трудно сказать... Со многими случаями, которые раньше лечились только медикаментозно, теперь можно справиться получившими распространение во всем мире методами семейной психотерапии. Постоянно разрабатываются все более эффективные методы, поэтому случаи, сейчас не поддающиеся психотерапии, возможно, через год будут успешно лечиться. Впрочем, в настоящее время и, вероятно, еще долго лекарственные препараты, помощь психиатра и госпитализация, предполагающая электрошоковую терапию, когда другие средства бессильны,─ единственные практические меры борьбы с тяжелой депрессией.
Джон. Почему одни пациенты в состоянии депрессии «хуже» других и хуже поддаются лечению?
Робин. Есть разные мнения. Вот, по-моему, наиболее убедительное, проверенное практикой: тяжесть депрессии зависит от того, где именно «застрял» человек в фазе отделения, отсчитываемой от шестимесячного возраста. Тот, кто «ушел» недалеко, будет больше отставать и труднее поддаваться лечению.
Джон. Значит, если ребенок «застрял», только начав различать «границы», только изредка и нечетко представляя мать цельной и стоящей в отдельности, он будет... уязвимей?
Робин. Да, если «границы» непроясненные и легко стираются, «застрявший» быстрее утратит связь с реальностью в состоянии стресса. Большой удар ─ потеря любимого человека, крушение честолюбивых планов, крах самосознания, точнее, высокой самооценки ─ даст боли, страдания больше, чем он сможет вынести. Он отстал, не добрался до способности ухватиться за воспоминания о любимых людях и счастливых временах, чтобы нейтрализовать боль и удержать равновесие. Боль нависнет чудовищной тенью, и порою единственное от нее спасение ─ устремиться вниз по «лестнице совершенства» к примитивному уровню с «предохранительным клапаном», позволяющим спроецировать болезненные чувства на внешний мир, на других. Или человек скатится еще ниже, на уровень, где будет воображать, что властвует миром.
Джон. Он регрессирует до паранойи и даже до шизофрении?
Робин. Да, в каком-то смысле вновь окажется на этих самых ранних ступеньках человекоподобия, в безумии будет жить бредом, галлюцинациями.
Джон. Но если он успел «уйти» чуточку дальше в фазе отделения?..
Робин. Тогда он сможет ухватиться за счастливые воспоминания и, несмотря на то, что вначале пошатнется под ударом ─ из-за утраты ─ удержится в депрессии, не отступит назад. Если человек «продвинутей», в нем больше взрослости, чтобы решать проблемы и, обратившись за помощью, взаимодействовать с психотерапевтом.
Джон. Имеются ли данные, доказывающие, что тяжелые депрессивные заболевания ─ наследственные?
Робин. Да. Думаю, многие сегодня согласятся, что хотя бы отчасти уязвимость ─ наследственная черта и по-разному проявляется в разных формах депрессии. Из-за уязвимости определенные семьи или члены семьи скорее окажутся жертвами стресса и задействуют модели поведения, о которых мы говорили.
Джон. Значит, маниакально-депрессивные заболевания ─ наследственные?
Робин. Специалисты, как правило, считают их наследственными заболеваниями, но есть много доказательств влияния среды. На сегодня еще не выяснено соотношение факторов.
Джон. А где их положение относительно полюсов душевного здоровья и нездоровья?
Робин. Я бы поместил маниакально-депрессивную личность на нижнем полюсе сразу же за страдающей паранойей ─ исходя из меры проясненности «границ» и достигнутой степени отделенности. Как и большинство психоаналитиков, я считаю, что мания еще дальше, чем депрессия, отстоит от образа действий, присущего зрелой личности, фактически ─ »защита» от него.
Джон. Значит, мания оказывается посередине между паранойей и депрессией?
Робин. Да. Она характеризуется некоторыми чертами ступени, дающей шизофрению или паранойю: непроясненностью «границ», утратой связи с реальностью, разделением эмоций на «хорошие» и «плохие» и проекцией неприятных вовне. Однако маниакально-депрессивная личность несколько сложнее совокупности указанных черт, потому что преодолела эту ступень.
Джон. Спешное отступление к паранойе, но на полпути ─ стоп!
Робин. Да. Откат назад из-за утраты, чтобы не угодить под пресс депрессии.
Джон. Но мания ─ почти противоположность депрессии ─ так ведь? Охваченный манией человек безудержно оптимистичен, в депрессии ─ »безвыходно» пессимистичен.
Робин. Верно. Поведение человека в маниакальном состоянии напоминает наше с Вами, когда возбуждены или ликуем ─ »вне себя»... Человек теряет почву под ногами, без меры экспансивен, щедро добавляет своему «я» значительности, могущественности, переполняется грандиозными честолюбивыми замыслами.
Джон. И швыряет деньги на ветер ─ те, которых пока не имеет, но обязательно на днях заработает.
Робин. Да-да. Он правит жизни пир. И поэтому совершенно неуправляем!
Джон. Немного похож на уже знакомый нам «большущий шар»?
Робин. Да, хотя между манией и шизофренией существует разница. По крайней мере, пока маниакальный больной «не дал задний ход». Обыкновенный «человек в маниакале» все-таки понятливее и понятнее шизофреника.
Джон. Где-то ближе к реальности?..
Робин. Да. Шизофреника так никогда и не втиснули в «границы», поэтому он так и считает себя «большущим шаром». «Маниакальный» по прежнему опыту знает, что не может властвовать миром ─ он усвоил этот урок, но он отчаянно притворяется «большущим шаром». А раз он знает в глубине души, что зря надувается, от шара, в конце концов, останется пшик ─ и он опять «упадет» в депрессию.
Джон. Маниакальное состояние может длится месяцы?
