- Твоя мать со смены шла, увидела, что картошка подергана, и к Ибрагиму. За что, кричит, мы вам по полведра картошки даем? Так-то вы сторожите?
- А что Ибрагим?
- Чужой, говорит, не приходил, свой мальчик копал. Это ты - свой мальчик. - Сопелка хмыкнул.
- Бежал бы ты отсюда. Бабочка, - посоветовал умудренный Сопелка.
- Куда? - безнадежно спросил Авдейка.
Сопелки переглянулись, сблизились заговорчески вспыхнувшими головами и отошли в сторону.
- Вы что, Сопелки?
- Думаем. У нас-то картошка не здесь, а в Покровском-Стрешневе, нам Ибрагим не помеха. Вот и думаем.
Болонка присел и беззвучно зарыдал.
- Что еще? - спросил Авдейка и опустился рядом.
- Оккупантка правду говорила, нас папа бросил, - сообщил Болонка. - Давай ограбим Ибрагима!
Авдейка отошел, опустив голову. Позади него верещал Болонка, честно задыхаясь от слез. Авдейка тяжело вздохнул и увидел перед собой маму-Машеньку. Она молча подошла к нему, схватила за воротник и поволокла от свалки. Сопелки красновато поежились. Авдейка спотыкался и никак не попадал на ноги. Будь кто чужой, хоть Ибрагим, вывернулся бы - вон камней сколько - хватай и по ноге, небось выпустит. Но ведь мама. Позвала бы, и сам пошел. Мелькнула карусель, мимо которой тащила его мама-Машенька. Авдейка потянулся ухватиться за нее, но не стал. А ведь крутилась когда-то карусель, отступал вращающийся двор, и только одна мама была рядом. Давно, до войны, когда она любила его.
Потом Авдейка стоял в комнате у стены и сухо смотрел на Машеньку, которая допрашивала его.
- Продал. - Триста пятьдесят. - Нужны. - Не скажу. - Не дам. - Не дам. Не дам.
Машенька нашла его ожесточенный взгляд и почувствовала слабость в груди. Она притворно задохнулась от возмущения и, скрывая страх, опустилась в кресло.
- Так вот почему он картошку не ест! Молодец, Авдей, - сказал дед, широко ухмыляясь.
- Это все вы! - обрушилась на деда Машенька. - Это ваше воспитание. Раньше он не воровал картошку и деньги не прятал.
Дед стесненно задышал. Авдейка заслонил его и ответил маме-Машеньке:
- Дед не знал ничего.
Машенька отыскала взгляд бабуси, надеясь встретить ответное возмущение, но то, что стояло в устремленных на нее глазах, заставило ее броситься из комнаты с незнакомым базарным воплем. Авдейка забрался в постель, незаметно вытащил деньги из-под матраса и спрятал в носок. Дед сопел и угрожающе наливался кровью.
- Ты не волнуйся, дед. А то лопнешь опять и кровь пойдет, - сказал Авдейка.
Он забрался в постель и заткнул уши, стараясь забыть Болонкино верещание.
# # #
Машеньки слышно не было. Она сидела у Глаши, закусив косынку, и думала об Авдейке. Мальчик рос устрашающе быстро, становился ей не но рукам и внушал страх жесткой неуступчивостью, которая всеща отталкивала ее в людях. Она любила Дмитрия потому, что все в нем нуждалось в ее защите и разом погибло без нее. А Авдейка уже сейчас в ней не нуждался. Та нить, которая привязывала его к ней, оборвалась вместе с пуповиной. Или чуть позже. Но давно уже оборвалась...
- Мне не картошки жаль, Глаша, - говорила Машенька. - За Авдейку боюсь, не каждый день и вижу его. Ведь бандитом вырастет, по лагерям изведут.
- Эка, хватила! Да где они теперь, бандиты? Вот Кащеи были, да перевелись, один пацан остался. А даже и жаль, уж больно уважительные были мужчины. И провожали когда - без баловства, ножкой шаркали. Да и виду солидного, всеща в шрамах и при сапогах начищенных. Вот бабы у них, скажу тебе, были нехорошие. Помню одну:
форсу напустила, а у самой каблук отломался, идет-переваливается: рупь-пятьдесят, рупь-пятьдесят. Никакого в них дородства не было, гонор один да визг.
- Бог с ними, Глаша, - остановила ее Машенька. - Налей лучше выпить.
Глаша засуетилась, достала бутылку, заткнутую бумажной пробкой, две картошины, невесть откуда взявшийся соленый огурец и налила Машеньке полстакана. Все это она проделала с той щедрой услужливостью, с какой русский человек заботится о чужой выпивке.
- Не в меня Авдейка пошел, - сказала Машенька. - И не в Дмитрия. Уж не в деда ли этого бешеного?
- А и неплохо. Хоть куда мужик, даром что битый!
- Типун тебе!
- Да ты выпей, Машенька-мама.
Машенька выпила и благодарно улыбнулась.
- Полегчало? - спросила Глаша. - И чего ты себя мучаешь? Баба молодая, хоть куда, мужики поди слюни пускают. А ты - в слезы. Было бы чего. Парни всегда от рук отбиваются, а теперь и подавно - война.
- Волчонком растет, Глаша, смотрит страшно, и глаза темные. Родился голубые были.
- На то и мужик, чтоб волком смотреть. Здоровее вырастет. А что, хорошо с оболтусом сюсюкать? Тьфу! Есть же. Парень - на бабу впору, а мамаша его с ложечки кормит. Что из такого вырастет?
Машенька молчала, мелко покусывала огурец, забывалась в разошедшемся по телу колыбельном тепле водки. Она прикрыла веки, откинулась на подушку, выгнулась, полная сладостной тоски по тяжести, которой остался Авдейка в памяти тела.
- Вот ты какая! - говорила Глаша, любовно осматривая ее. - Завидую тебе, Машенька. И такое добро без дела пропадает! Ты, может, принца какого ждешь? Плюнь, Машенька, одного любить - хуже нет. Не ответит он - я бейся об него, как муха об окошко. Нарожала бы десяток, поди некогда было бы ерундой маяться.
Машенька взглянула на нее и встретила такую простодушную и требовательную зависть к бесполезно пустующей самке, что смутилась и оправила подол.
- Надо Николая попросить путевку для Авдейки. В санаторий детский. Он обещал.
- Этого спекулянта? Что, других мужиков нету? В коридоре возмущенно скрипнули половицы.
- И на что ему санаторий? В школу скоро пойдет, образумится.
Машенька перебрала пластинки, которые подарила Глаше после того, как продала свой патефон, но ничего не выбрала. Водка разморила ее, глаза слипались, и нестройные мысли роились в одурманенной голове. "Жизнь их всегда отнимает, просто в войну - быстрее. Это так, Глаша права. И я - одна. С Дмитрием была связь, а с сыном рвется. Но Дмитрий за отцом рос, вот и не вырос, а Авдейка - за кем? За ним тыла нет, ему себя с детства строить надо. Ровесники его из войны растут, из нищеты и жестокости. Станет Авдейка им чужим - не простят. Пусть уж сам среди них место ищет. Он найдет, да только страшно, каким станет. Не успел родиться - волчонком косится. Они все теперь взрослеют с колыбели. Что же, так и выходит, как у волков? Выкормила - и все, чужой?"
- Глаша, я у тебя останусь, - сказала Машенька, не разжимая век.
- Ложись, - ответила Глаша. - Ночь на дворе.
# # #
Лиловая ночь стояла над городом. Дед сидел у раскрытого окна - один на один с нею, - угадывая невнятный и беспрерывный труд звезд. Надоедливо поскрипывали паркетины в коридоре, сбивали с мыслей. Дед рывком открыл дверь, и в желтой полосе света из Глашиной комнаты увидел топчущегося Колю-электрика.
- Любуешься, вошь? - спросил дед. - Еще раз возле невестки увижу - нутро выдавлю, понял?
Дед схватил электрика и показал, как он собирается это сделать, а потом отнес бесчувственное тело на плюшевый диван, помахал над ним газеткой и сказал открывшемуся глазу:
- Я тебе не нянька.
После этого он вернулся в комнату, где Авдейка спросил его:
- Дед, а что, дядя Коля тоже кукиш?
- Кукиш, кукиш, спи.
- Посиди со мной, - попросил Авдейка.
Дед присел, откашлялся в кулак и сказал:
- Ты тут, я гляжу, еще много чего насмотришься, покуда вырастешь. Так чтоб не сбиться тебе, расскажу одну байку. Пусть она тебе как ориентир на местности служит. Слыхал про ориентир?
- Слыхал.
- Так вот, рассудил я тут на безделье, что байка-то ложь, да ей человек стоит. Слышал я ее от своего деда, а тот - от своего, и как далеко тянется не скажу. Но важно, что помнили, передавали. Вот и ты помни.
Жил некий Авдей, мужик податный, крепостной, от которого фамилия наша ведется. Был он кучер, и мастер великий. Лошадь она и теперь лошадь, а в те годы без нее - никуда. И были у этого Авдея руки небывалые, за что славился он на весь уезд. Служил он у богатого князя-воеводы, служил верно, а тот к старости с ума съезжать начал, скуп и зол стал до страсти. Лошадей не кормил, они и пали. И стало Авдею невмоготу без дела. Пошел к князю-воеводе, лбом бил - хоть продай меня куда, а все при деле буду. Тот ногами застучал: "В яму посажу!" И засадил. Ну, сидит Авдей в яме, вдруг человек чужой к нему подходит, веселый да легкий. "Сидишь?" - говорит. "Сижу". - "А ну, держи веревку!" Взял Авдей веревку да вылез. В яме-то сидел законным, а вылез беглым. Понимай. Барин в карету его сажает - шестерик цугом - и гайда подальше. В город везет, в управу. Сует там деньги кому надо, и за те деньги записывают Авдея не Авдеем, а Петром, сыном Петра, вольного мещанского звания. Подает ему барин бумагу и говорит: "Вот тебе вольная, одного прошу - служи у меня, покуда жив".
Ну, служит Авдей, теперь Петр, человек вольный, кони у него добрые, сапожки опойковые, барин ласковый, живет - что тебе сыр в масле. Только одночас случилась у молодого барина нужда ехать в тот уезд, где Авдей у воеводы служил и в яме сидел. Он уж и думать про то забыл, а какой-то холоп возьми да признай его, побежал к воеводе, кричит: "Авдей, кучер беглый, возле управы стоит!" Ну, воевода кликнул людей, заложили повозки, сам сел, кто верхами - и за Авдеем. Тот коней кормил - издаля увидел пыль, почуял - не к добру. На козлы и - выручай, родные.
