Лерка рванул чемодан к себе, но, заглянув в ясные и синие глаза, остановился. "Он хороший, этот синеглазый, - решил Лерка, - и они тоже хорошие, но несчастные люди". И то, что он смог увидеть в ограбившей его толпе хороших людей, показалось так важно и дорого, что Лерка улыбнулся и отпустил чемодан.
- Берите, - сказал Лерка. - Мне не жалко.
- Мешок! - заорала вдруг баба в конце ряда. - Картошек мешок покрали! И куда ж я теперь? Горе-то, горе-то горюшко... Ох! Мешок цельный! И-их, мата моя маточка... - Она занялась в голос, сорвала с себя платок и била в грудь, терзая узкие борта пиджака, откуда вылезал пестрый рукав Леркиной рубашки.
Синеглазый посмотрел на Лерку, и они расхохотались. Лерка смеялся от распирающей его радости понимания людей, доступности их желаний и утрат, обезоруживающей наивности, с какой творят они зло и терпят возмездие.
Он вернулся домой и, не помышляя об утраченных вещах, сел к роялю, как бы распуская свою радость нитями звуков. Воображение рисовало ему девушку, просыпающуюся в стогу, следы сена на ее щеке, робкое пробуждение дня - в тонком писке полевой мыши и стрекотании насекомых, - пробуждение в звуках, в свете и радости, в гомоне поднявшихся птиц, которые растаскивают в клювах клочья цветного сарафана - и обнаженная девушка, следя разгорающийся день, закатывается в сено и смеется, смеется, смеется...
Еще пальцы его трогали клавиши, еще какие-то неожиданные ритмические возможности мелькали в воображении, когда он вдруг ощутил всю неестественность своей беззаботности, и тягостное предчувствие сдавило его. Лерка опустил крышку рояля (мелькнуло - как гробовую крышку над младенческой, столь много сулившей мелодией) и отчетливо осознал, что все вещи его пропали, что он не достал денег - и отказался этому верить. Он подскочил к шкафу и рванул на себя дверцы.
На никелированных стержнях покачивались пустые плечики, туповато постукивая друг о друга. Полосы дверных зеркал отбрасывали рассеянный свет, оловянные пятна скользили по вешалкам, стержням, полированным стенкам, и весь шкаф казался полон отвратительного водянистого шевеления. Лерка захлопнул дверцы, придавил их спиной и стал обдумывать, что случилось с ним, всматриваясь в себя, как в разграбленный шкаф.
Он понял, что с самого начала этой затеи плевать ему было на танк, но он знал, что для ребят война, - и не на конфеты предложил сброситься. Устал он стесняться благополучия своего и праздности - утвердиться хотел с помощью денег, которых у ребят нет, а у него, как он думал, полно. А теперь, когда он не достанет денег, обернется его подлость позором. Не в силах вынести этого, Лерка стал горячо уверять себя, что ничего не потеряно - отец жив и по-прежнему генерал и денег достать он еще может сколько угодно.
Он вывалил на ковер содержимое ящиков стола - все, что осталось у него после похода на рынок, - и ногой разровнял беспорядочную груду. Денежной значимости вещей он не представлял и ценил только по мере привязанности к ним. Тут были игры его детства, забытые за мучительным возмужанием, но он не чувствовал к ним любви и почти нарочно наступил на коробку с пластмассовыми футболистами. Она хрустнула и затихла.
Далекое впечатление овладело Леркой - страх перед заводной игрушкой, в которой неожиданно сорвалась ржавая пружина. Игрушка была птицей с оторванным крылом, разинутым зевом и хлопающими глазами. Пружина швыряла ее непредвиденными прыжками, и Лерка зарывался с головой в одеяло, чтобы не видеть ее. Птица билась в своих последних усилиях, а потом затихла, но и неподвижная она пугала его. И только теперь Лерка понял, в чем заключался ужас, внушенный этим глянцевым, обтекаемым чучелом, этой раскрашенной железкой - она была формой, лишенной жизни и страшной своим напоминанием о ней. "Вот так и мое благополучие, - подумал Лерка. - И как можно жить, понимая это?"
Тут он услышал Степку и кинулся к окну - забыв обо всем, спотыкаясь и топча разложенные по ковру предметы. Степка сидела под окном на парапете и, играя, отбивалась от Феденьки. Тень между ее ногами поднималась и таяла, прячась в нестерпимой тайне женского тела. Лерку обдало жаром, он на ощупь нашарил на столе бинокль, но Феденька подхватил Степку, снял с парапета и увел. Лерка следил за ними до среза окна, а потом вздохнул и понял, что продать он должен бинокль и, пока не сделает этого, не будет ему в жизни ни музыки, ни утра с пробуждающейся в стогу девушкой. Он решился, закинул в ящики разбросанные и исковерканные вещи и до конца дня черпал силы и радость в сознательном отказе от цейсовского искушения.
Но короткий сон, захвативший на рассвете, закружил Лерку в карусельном сомнении. Внушенные биноклем детские ожидания романтической морской карьеры и до осязания приближенная Степка слились в этом бинокле, ставшем неотрывным, как судьба, и страх его потери заставляв Лерку ползать во сне по каким-то трубам и прыгать в бездны, спасая бинокль от посягающих на него чудовищ.
Лерку разбудила метла Сахана. Он сорвался с постели, вызвав бурю на Венецианском заливе гобелена, высунулся в окно и позвал Сахана.
- Ухожу уже, - хмуро отозвался Сахан, не переставая мести.
- Погоди, дело есть.
Лерка наскоро оделся и схватил бинокль. Он добежал с ним до дверей спальной и запнулся. Потом яростно швырнул бинокль на постель, сунулся в шкаф, встроенный в коридорную нишу, и выхватил первую подходящую вещь - белого песца матери. Он выскочил с ним в подъезд, но одумался - глупо бегать по двору с дамской горжеткой, - вернулся, скомкал пушистый мех и обернул попавшей под руку картой с маршрутами своих воображаемых путешествий.
Сахан, запиравший дворницкую, встретил его нелюдимым, уклончивым взглядом.
- Что еще за дело?
- Помоги горжетку продать. На танк деньги нужны.
- Дамочкина небось горжетка?
- Чья?
- Матери, спрашиваю?
- Да.
- Вот и вали с ней куда подальше. Мало мне горя, не хватало с ворованным попасться, - ответил Сахан и переждал поднявшуюся злобу.
Не мог он простить Лерке ненажитой сытости. Нужны деньги - вот тебе песец, получи. Взял да вынул из мешка золотого петушка - строй, деточка, танк. Лерке забава, а ему слезы. Что краденое - ерунда. Какое краденое, когда Лерка и саму мамашу продаст - та скажет, что так и было. Есть же дуры.
Сахан осмотрел песца - пушистый, подлец, скалится. Вытряхнул из географической карты, проверил, нет ли желтизны.
- Белый, чисто-белый, - сказал Лерка.
- И почем такой?
- Не знаю точно. Мать вроде две тысячи за него отдала.
- Дороговато.
Сахан прикинул, что поискать придется такую сытую дуру, что два куска разом выложит, но привычно наметил сотни три сделать себе на этой шкуре. Он вздохнул, подавляя злость к Лерке - какие нежности при нашей бедности, - и сказал:
- Ладно, идем на рынок.
Лерка отшатнулся.
- Сейчас?
- А чего тянуть? Кто посмеет, тот и пожнет.
- Только не на Тишинский, - просительно пробормотал Лерка.
- Никак был уже? - Сахан проницательно взглянул на него. - Да не мельтешись, был так был, меня не гребет. На Бутырку сходим. Только сумку возьми - не из карты же песцом торговать, путешественник.
Лерка вздрогнул - по больному ударил Сахан. Всегда он умел больное найти и бил туда без жалости.
День наливался светом. Заводские гудки поднимались разной высоты столбиками. Люди шли на работу. Лерка с трепетом думал о рынке, о том, как просто и бесстыдно был ограблен среди бела дня, и не понимал, чему радовался вчера. "Тому, что отделался легко", - решил он, заглянув в себя. Это было не все, он знал, что не все, но и это было правдой, от которой Лерка зажмурился.
Из подвала вынырнул Сахан с драной клеенчатой сумкой.
- Продери глаза, труженик. Пошли.
Лерка не ответил и решил молчать, но дорогой не выдержал и заговорил про второй фронт.
- Надувательство, - отозвался Сахан. - Чужими руками жар загребают.
- Верно. И нас боятся, и руки погреть не против. Американцы и после первой, четырнадцатого года, войны Европу будь здоров пограбили. Богатые они.
- Как в Писании, - ответил Сахан. - Богатому да прибавится, у неимущего да отнимется. Это мне бабка читала заместо сказок. Она другого читать не умела. Засыпал под эту муть быстро. Другого ничего не запомнил, а это как впечаталось.
- Да, богатые. Рынок у них свободный.
- Это какой такой, свободный?
- Ну, цены не государство устанавливает, а спрос. Сколько за товар дают, столько он и стоит.
- Это я тебе за горжетку рубль дам, так она рубль и стоит?
- Да, если кто другой больше не даст. Колеблется цена. Вот сейчас война, на оружие спрос, за него и платят много. А не будет войны - упадут цены. Поэтому тем, кто оружие продает, империалистам этим, война нужна.
- Простенько, - ответил Сахан. - Это, выходит, и у нас свои империалисты завелись? А не они, так кто ж Финляндии кусок отхватил да Прибалтику с Польшей?
- То необходимость была, стратегическая, - теряя уверенность, возразил Лерка.
