– Десять ситро хватит? – слышит Аделаида его весёлый голос. Она знает, что он сейчас, гремя бутылками, протискивается в узкую дверь и отряхивая снег с чёрного пальто. Она слышит его голос, слышит знакомые интонации, но деду не видит…
– А ну, иди отсюда! – набросилась бы на него бабуля. – Только-только пол протёрла, а тут ты со своими ножищами и снегом вдобавок! Иди, сказала, на улице обтрусись! Кашне не урони! – и бабуля заходит в комнату, держа в руке его белый шарф.
Сидя дома за траурным родительским столом, Аделаида даже не поняла, как она попала в Большой город, в старую квартирку – три ступеньки вниз и коричневая дверь с облупившейся краской. Она же думала совсем о другом…
Аделаида чувствовала, что замерзает. Она сидит за столом, где рядом её мама и папа и замерзает. Они оба за высокой, толстой стеной, вполне довольные своей жизнью, своим, обдуваемым со всех сторон ледяными ветрами вигвамом, который считают уютным, тёплым домом. Мама ест квашеную капусту, которая нравится «ей», папа делает вид, что смотрит телевизор, на самом деле очень хочет пойти спать. Потому что папа смотреть фильмы просто не может. У него отдельные кадры остаются отдельными картинками, каждая сама по себе, и вовсе не складываются в фильм. Ему смешно, если «дядю в воду бросят», он не может пересказать сюжет ни одного фильма, ни одного рассказа. Папа не знает ни одного литературного героя, не знает ни имён, ни фамилий актёров, ни ведущих, ни спортсменов, ни Аделаидыных друзей. Он не знает Аделаиду. Он не знает никого. Ах, нет! Он любит «Наночку» и «Сомочку». Но «Сомочка» на сборах и папе скучно. Папа сидит за столом, потому что сидит мама, потому что надо сидеть из-за того, что какой-то «идиот» придумал праздник – Новый год!.. На самом деле папа бы с «удаволствиеэм» пошёл спать. Мама в байковом халате и порванных тапочках зевает и наливает в стакан лимонад. Она не пьёт спиртное.
– Давай вино нэмножка налю! – предлагает папа.
– Ну ты же знаешь – я не пью!
– Нэмножка!
– Оо-о! Ты ведь хорошо знаешь, что я не пью!
Это ритуал: папа просит, мама пить отказывается. Так всегда – на Днях рождения, на Первое мая, всегда. Зачем каждый раз делать одно и то же? Может быть, для наглядного примера «чокнутой» Аделаиде, чтоб она научилась, как должна себя вести порядочная женщина?
Да, и папа и Аделаида хорошо знают – мама не пьёт. У мамы левая нога больше правой. Мама ненавидит запах рыбы… «Ой, так хочу рыбу, но не могу её кушать! Вот хочу, но не могу и всё! Я же не выношу запаха рыбы!» Все всё это давно знают. Знают, потому что это повторяется мамой всякий раз, когда кто-то просто упоминает рыбу, или произносит слово «туфли».
Мама идёт заваривать себе чай. Делает бутерброд. Папа тупо смотрит в телевизор и тоже пьёт чай.
Кажется, родители специально, из какого-то чувства мести хотят продемонстрировать, что никакого «праздника» вовсе нет. Всё как обычно. Праздником может быть любой день, когда захочет мама. Или не захочет. Мама умеет вызывать в людях именно те чувства, которые хочет видеть в данный момент. Захочет – вызовет бурную радость и будет праздник, а захочет – погрузит в полное отчаяние. Просто недопустимо, чтоб дома было хорошо от чего-то другого, от мамы не зависящего. Да хоть от Нового года, например. Такое своеволие мама пресекает моментально, и источник радости будет опорочен моментально. Если б со сборов приехал Сёма, всё было бы иначе. Вот настоящий праздник! И не важно, что не Новый год! Каждый радуется, когда считает нужным. Вот для них «праздник» – это приезд Сёмочки.
Ох! Подумаэшь, «Нови гёт»! – папа специально говорит «гёт» потому, что «гёт» по-турецки – жопа. Папе кажется, что это очень смешно. – Кто-то придумала и что тэпэр?! Давай, садыс, кушай, нэмного пасматри тэлэвизор и спат-спат!
Мама, однако, ближе к двенадцати немного расшаливалась и начинала напевать фальцетом каждый раз, из года в год, одно и то же:
– Новый год, Новый год! Каждый год Новый год! Каждый год Новый год!
И потом:
– Будем пить, будем пить, будем веселиться! – и доливала в оранжевую миску с кислой капустой постного масла.
А по телевизору шла «Карнавальная ночь», где летали серпантины, пили шампанское и Людмила Гурченко с умопомрачительно узкой талией, стоя вполоборота к телезрителям, пела «Пять минут! Пять минут!». Конечно, интересно, но на самом деле отвратительное зрелище! У порядочной женщины не может быть такого обтягивающего платья, когда всё выделяется и ещё она совсем не стесняется, что у неё есть грудь, и она, вместо того, чтоб как-то скрыть это, делает так, что она торчит! Прошлась бы ты у нас по улице в таком платье! Ей бы из её же муфты кляп сделали, чтоб не орала громко, когда её в кусты тащить будут!
На её просьбы пойти втроём на всю ночь к кому-нибудь в гости встречать Новый год мама отвечала:
– Ты что, ненормальная?! Куда я среди ночи пойду?! Я что, бездомная?! Новый год – семейный праздник! Приду, скажу: «Ага! Здрасти! Можно, мы у вас будем сидее-еть? На черта мне это надо?! Когда захочу – лягу! Когда захочу – встану! Кому чужие люди в доме нужны?!
И всегда будет так… всю жизнь – мама будет придвигать к себе эмалированную миску и есть свою кислую капусту. Если только… если только удастся выйти замуж, то есть её «возьмут в хорошую семью». Но и тогда будет сидеть свекровь, или как это называется, мать мужа, есть такую же капусту; ещё какой-нибудь лысый его старший брат, замужняя сестра без мужа с малолетними детьми, которые за всё хватаются и всё переворачивают… Аделаида готова была разрыдаться!
Первого января, сразу после «бессонной ночи» можно было отдохнуть. Потом «сесть за уроки» и делать их все каникулы: «повторять пройденное», писать диктанты, изложения, потому что «положение было очень плохим» и за время каникул надо было «войти в колею», чтоб не «остаться за бортом».
Ну, так что? – Фрукт стоял посреди класса, засунув руки глубоко в карманы школьных брюк, расставив ноги и ритмично покачивался на них. Он всегда стоял именно так. – Кто желает отметить конец года? Мои сваливают в субботу днём! – Рыжая шевелюра раскачивалась в такт ногам и полуулыбка, полуухмылка опять блуждала по его наглому лицу.
– Да кто ж не желал отметить?! Все желали! И конец года, и четверти, и и-и-и… Мало ли кто чего желал отметить!
Аделаиде на этот Новый год необычайно повезло. В табеле стояли одни «пятёрки». Поэтому у неё появился вполне реальный шанс попасть к Фрукту на праздник.
Лорд принимал гостей довольно сдержанно. Он подходил к каждому, обнюхивал, но хвостом не вилял. Все тут же расползлись по комнатам. Пупок жрал за троих. Казалось, он специально дома неделю не употреблял пищу, или пил слабительные, чтоб очистить желудок, в надежде попасть в гости. На этот раз была рыба «фиш» и сладкий «штрудель». За роялем умастился Витька Шекеладзе по прозвищу «Шекел», на его коленях сидел Пашенька и они вдвоём страшно барабанили по клавишам и называли эту какофонию «Собачьим вальсом». Девчонки на диване рассматривали разноцветные, скорее всего импортные журналы, но на русском языке.
Улучив момент, Аделаида вышла в лоджию, где светились огоньки двух сигарет.
– Жиртрест, ты куришь?! – Чапа выкатил на неё участливые глаза. – Если что, я тебе оставлю два напаса!
– Не твоё дело! – фыркнула Аделаида. – Докуривай сам!
– Чапа, ты не прав! С дамами так нельзя разговаривать, – хмыкнул Манштейн. – Всамделе, мать, тебе чего? – обернулся он к ней.
– Ничего! На Пупка смотреть не могу! Хоть бы раз пришёл без своей сумки подмышкой. Да она ещё такая тоскливая! Двух слов связать не может, зато гонору-у-у!!!
– А, ну да… – изрёк Фрукт.
– Да ладно! – Чапа был в явно благодушном расположении. – Лишь бы Пупку нравилась, а нам-то чё?!
Пупку нравится всё, что в юбке и шевелится, – Фрукт загасил маленький, почти до фильтра докуренный «бычок» в мокрой крышке от солёных огурцов, – у него гормоны бегают.
– Что бегает?! – Аделаида не верила ушам. Слово «гормоны» она знала, знала, что они бывают «мужскими» и «женскими», но, что это знал Фрукт и, ни капельки не стесняясь, говорил о гормонах вслух, было очень неожиданным!.. Да ещё в её присутствии, в присутствии «девочки из хорошей семьи»! Он её совсем не уважает? Она ведёт себя как-то не так? Может, не надо было входить к ним – двум пацанам на балкон? Вот теперь во что это выливается! Говорить о мужских гормонах Пупка – это верх неприличия!
– Гормоны бегают! – Манштейн стряхнул со штанов упавший пепел. – Ты чего ёрзаешь? – Он состроил свою знаменитую ухмылку и поправил на шее белый шарф. В свете уличного фонаря улыбка-ухмылка казалась особенно кривой и противной.
«До чего он всё таки некрасивый!» – в очередной раз удивилась про себя Аделаида. Но ещё более странным было то, что ей хочется поговорить именно с этим непонятным типом, произносящим слово «гормоны», как будто он рассуждает о блюде зелёного горошка!
