Они едут в Ботанический сад.
В поле еще снег, но в городе все тротуары уже сухи, а на Крещатике каждый день гулянье, пока не сядет солнце.
А греет оно совсем по-весеннему. Каштаны и липы наливают почки. Верочка весело щебечет, бегая по просохшим дорожкам. Надежда Васильевна сидит на солнышке, и мысль ушла из ее лица. Она закрыла глаза. Всеми нервами, всеми фибрами она вдыхает эту свежесть, эту ласку весны, ее смутные обещания, ее опьяняющую силу.
Мимо бегут чужие люди с озабоченными или веселыми лицами. Все заняты собой. Никто не замечает бледной, задумчивой женщины.
Вон идет влюбленная парочка: студент и барышня. Словно впились глазами в глаза. Слова говорят какие-то ненужные, скучные, а сами так бы и кинулись на шею друг другу…
Не видит их Надежда Васильевна. Она глядит то на синеющее, ласковое небо, то на колеблющиеся тени веток под ногами. Она слушает далекий рокот жизни, жадно вдыхает запах прелого листа, сырой земли… Вон зеленая травка пробилась около дерева… А гнилая прошлогодняя трава печально рыжеет рядом…
И внезапно отпадают от ее сердца насосавшиеся гады. И грудь дышит свободнее. И крадется в нее опять забытое ощущение радости жизни. Стихийной, безотчетной радости.
Она все смотрит на изумрудную травку. Ну что ж?.. Было прошлое. Так же вот отболело, сгнило, умерло, как этот прошлогодний мусор. На нем зацветет новая жизнь.
— Верочка!.. Ангел мой! — говорит она, хватая на руки пробегающую мимо дочку. Она страстно целует маленькое личико.
И слезы, которых за всю неделю не нашлось в застывшем сердце, бегут теперь — крупные, светлые, радостные…
Вон идут двое студентов. Узнали ее… Остановились как вкопанные. Глядят, шепчутся: «Неронова плачет…»
Прошли. Оглянулись еще раз… Она их даже не заметила.
Господи, как хороша жизнь!.. Какая красота это янтарное небо! Солнце скоро сядет. А там загорятся звезды… Она пойдет гулять в городской сад к обрыву. И часами будет глядеть на звезды, как тогда, в имении Муратова… Как давно она не видела ночного неба! Как давно не думала о Бесконечности…
— Домой, Верочка!.. Домой… Дай ручку, детка…
Она едет назад и улыбается. Она не видит встречных, которые кланяются ей и глядят вслед. Она не видит мужа, который на углу бульвара остановился как вкопанный, узнав ее.
«Освобождение… Освобождение…» — поет ее душа. Никого не любить. Никого не ревновать. Не знать страданий… не знать страха… Ну что же? Разве все потеряно? Разве не для нее горит этот закат? Не для нее идет весна? Не для нее этот ветер, ласкающий веки?..
Вечером она в церкви, рядом с братом и Настей. Она страстно плачет, глядя в темный лик Богородицы, и сама чувствует, как с каждой слезой уходит из души накипь обиды и печали. Какое счастье молиться! Опять верить… Опять примириться с Богом… опять примириться с жизнью…
Все утро она хлопочет по хозяйству… Так весело самой готовить пасху, ставить куличи… Ведь она обо всем позабыла, глупая… Вдали мелькнул халат Мосолова… Потом стукнула парадная дверь… Он ушел?.. Все равно… Тем лучше!.. Можно без стеснения бегать из спальни в кухню, прятаться за дверью от Цезаря и Бетси… Сейчас она опять поедет с Верочкой — и на этот раз с Васей и с Настей — в Ботанический сад, взглянуть на изумрудную травку…
У заутрени она стоит вся в белом, с живыми нарциссами в руках. Цветы прислал неведомый поклонник. Она не знает, что этот поклонник — ее муж.
Он подходит и робко становится рядом с нею.
— Здравствуй, Надя! — шепчет он.
Ее веки дрогнули. Она кивнула, не глядя…
Снова померкла душа… Отчего?.. Отчего?.. От звука этого жалкого голоса? Или опять, как муть со дна, поднялась обида?
Ах, удержать бы это светлое чувство радости, пронизавшее всю ее вчера!
Хор поет о всепрощении, о ликовании, о примирении. «Друг друга обымем…»
Простить?.. Да… У нее нет зла. Нет ненависти.
Но и любви тоже нет.
Заутреня кончилась. Шум, говор, поздравления. Целуются.
— Христос воскрес! — говорит Мосолов.
Она видит жалкое, измученное, исхудавшее лицо. Как на чужого спокойно смотрит она… Отвечает: «Воистину воскрес!..»
Но когда он хочет поцеловать ее в губы, она подставляет щеку.
Все подходят христосоваться. Многие слышали об ее болезни, сокрушались… Так рады видеть ее опять…
Она бледно улыбается, берет мужа под руку, выходит на паперть.
Черная южная ночь раскинула бархатные крылья над землей. Алмазно искрятся крупные звезды. Порывистый, теплый ветер веет опьяняющей лаской…
И снова-снова, как там когда-то, в степи, в имении Муратова, Надежда Васильевна чувствует свою таинственную неразрывную связь со всем живущим, со всей пробуждающейся природой. Радостный, забытый трепет охватывает ее. Пред лицом звездного неба, пред лицом Беспредельности — как ничтожно кажется ей все, связанное с этим молчаливым человеком, на руку которого она опирается: его обеты, ее надежды, ее радости и страдания… Долг говорит ей, что рука об руку с ним она должна пройти свой путь. Но кто-то неведомый, сильный и светлый, смеется в ее душе и шепчет: «Это только случайный спутник твой. Гляди, как беспредельна даль жизни! Как много тропинок змеится в ней… Выбирай любую!.. И не ждет ли тебя радость на каждой из них?»
— Надя… прости меня… Ради Христа прости, — говорит кто-то рядом плачущим голосом. — Пьян был… Себя не помнил… Никогда больше… Клянусь тебе!.. Как случилось?.. Подумать теперь страшно… Руки наложить на себя хотел… Если ты не простишь меня, не жить мне больше…
Она слушает и не слышит. В душе звучат иные надземные слова. Весна. Весна… Освобождение и радость. Реки ломают ледяные оковы. Земля скинула снежный покров. Душа рвет цепи рабства… Жить по-новому… Не любить… Не страдать…
Простить можно… Но забыть?.. Нет… ничего не забывает наша душа. И не проходят даром уроки жизни. От них зреет сознание. Крепнет воля. Мир кажется иным. Отлетает шелуха заблуждений, и мы видим зерно. Если оно горько, мы не можем, мы не должны обманываться…
Надежда Васильевна уже не верит в любовь. Перед ней раскрылись во всей грозной наготе непреложные законы жизни, не знающей остановки; законы, враждебные нашей вере, равнодушные к нашей морали; законы, гласящие, что любовь умирает, как лист, отпадающий осенью. И вечно только стремление.
Лист отпал. Будут другие. Лишь бы уцелел ствол, и не иссякли соки земли. Лишь бы душа сохранила жажду счастья. Лишь бы в ней не погас огонь…
Но все это только интуиция. Никто не сказал ей этих слов о мимолетности страсти, о бренности счастья, о том, что и горе проходит… Или, вернее, ей сказала это изумрудная травка, глянувшая на нее в ясный весенний день из-под гнилых листьев, рядом с прошлогодней травой; Ей это сказали набухавшие почки на голых ветвях каштана. Ей это сказал весенний ветер, который нес смутные обещания, новые возможности…
Да… все это только первые камни нового здания ее жизни. Не скоро поднимутся гордые стены.
А пока она стоит в раздумье над развалинами старого. Ведь рухнуло все, чем жила она. Брак осквернен. Обет верности нарушен. Вера исчезла. Любовь ушла… Надежда Васильевна слишком женственна, чтобы не поддаваться порывам тоски, чтобы не оплакивать свое пепелище. Инстинкты здоровой, сильной натуры тянут ее вдаль, тянут ее прочь от этих развалин. Но верования и чувства, всосанные с молоком матери, твердят:
«Твое место здесь!..»
Она спит одна, запершись, Мосолов по-прежнему на диване, в гостиной. И он не пробует изменить порядок вещей. Ему как будто довольно пока и того, что она здесь, рядом, что она его не бросила, не ушла к Садовникову… на новую жизнь.
Она инстинктивно находит выход из этого ложного положения. Теперь выяснилось, что Мосолов берет антрепризу в Одессе. Он уезжает в мае.
Перед прощанием он смиренно просит жену приехать туда же. Он наймет дачу. Она покупается в Черном море.
Она задумчиво улыбается…
Море… Она никогда его не видала…
— Да… я приеду… только позднее… Получила письмо от крестной матери Верочки. Она зовет меня на лето в свой хутор…
Мосолов подавляет вздох… Он не ропщет, нет… Разве она не вправе была бросить его после этой низости?.. Ах, если бы она знала все… об этой Терещенко, об этой арфянке, о других женщинах, с которыми он обманывал ее, и вновь будет обманывать!.. Разве можно переделать свою натуру?
«Все мы такие, — говорит он себе в мучительные часы бессонницы, когда его терзает тоска по жене, по ее ласке, по ее любимому телу. — Вот она наказывает меня, и я пойду к другой, чтоб забыться хоть на время. И эта другая, конечно, не заменит мне мою Надю… Но и Надя не заменит мне всех женщин мира, хотя я люблю только ее. Ее одну… И умереть готов, если она меня отвергнет… И все мои связи с Терещенко, с Ненилкой — что это перед моей любовью к ней?.. Какое отношение может это иметь к моей любви?.. Это похоть… Да, я похотливый зверь. Но и в моей душе живет бог: это вера в мою Надю… Милая, дорогая, любимая Надя!.. Но разве поймет она — светлая, гордая, чистая — меня — жадного, темного, грязного? Разве может женщина понять душу мужчины, за которую ангел с дьяволом борются день и ночь?»
