Начиная с лета и до конца 1919 года многие другие атаманы, включая Зеленого и Волоха, снова признали Директорию с целью борьбы против Деникина. Вскоре после того, как белые в сентябре взяли под свой контроль Киевскую губернию, они столкнулись с многочисленными восстаниями, поднятыми атаманами и их отрядами. В октябре генерал Николай Николаевич Шиллинг, командир белых сил в Новороссийской области, выражал опасения по поводу того, что повстанческое движение в Киевской и на юге Херсонской губернии способно совершенно прервать железнодорожное сообщение между Правобережной Украиной и Южной Тавридой. Месяц спустя ситуация еще сильнее накалилась вследствие того, что ряд атаманов, включая Коцура, объединили силы для борьбы с белыми в районе Черкасс{437}. Подобно тому, как в начале того же года власть Директории и большевистский режим рухнули, столкнувшись с волной атаманских бунтов, отступление белых совпало с противодействием со стороны атаманов.
Тем не менее подобные атаманские союзы оставались непрочными. Например, в декабре 1919 года в борьбу друг с другом вступили Коцур и атаман Василий Степанович Чучупак, помогавший Коцуру отбить у Добровольческой армии Чигирин{438}. В том же месяце три атамана, находившиеся под началом Директории, — Волох, Божко и Микола Данченко, — предприняли попытку свержения Петлюры. Они потерпели поражение, но сумели сбежать с казной УНР, брошенной на железнодорожной станции. Во время раздела добычи Божко был убит{439}. Собственно, по подобному пути войны и измен нельзя было идти до бесконечности. Атаманы и их сторонники погибали или уставали от непрерывных сражений, в то время как большевики начали укреплять свою власть на Украине, выводя из игры соперников. Безусловно, польско-советское противостояние поддерживало атаманщину на плаву, так как поляки снабжали Петлюру средствами на поддержку восстаний против большевиков. При УНР был создан Единый всеукраинский повстанческий комитет с целью координации действий атаманов. Однако массовое восстание, на которое надеялись Пилсудский и Петлюра, так и не состоялось. Даже после заключения Рижского мирного договора Тютюнник предпринял последнюю безуспешную попытку организовать выступление против большевиков, совершив в ноябре 1921 года злосчастный рейд на Украину. Тем не менее в условиях, когда большевистской власти в стране уже не угрожали крупные регулярные армии, она в конце концов смогла разделаться с атаманами и их «бандами». К концу 1921 года в еще действовавших отрядах насчитывалось от 30 до 150 партизан{440} — совсем немного по сравнению с сотнями и тысячами в 1919 году. Вообще, перед атаманами всегда стояла дилемма: в значительной степени они опирались на крестьянство, недовольное большевистскими реквизициями и призывом в Красную армию, но, с другой стороны, для укрепления своей власти и противодействия большевикам сами были вынуждены прибегать к аналогичным мерам. Большевики боролись с остатками атаманщины, наращивая размах карательных кампаний и обещая амнистии. К 1923 или 1924 году им удалось покончить с повстанческим движением{441}.
Идеология и политические взгляды атаманов
В западной историографии встречается мнение, будто неоднократные измены атаманов говорят об отсутствии у них какой-либо идеологической мотивации. Так, по словам Шнелля, союз между Нестором Махно и Григорьевым, ранее выступавшим на стороне и Директории, и большевиков, «со всей очевидностью показывает, что Григорьев не имел ни политических убеждений, ни политических инстинктов, в погоне за властью руководствуясь исключительно сиюминутными тактическими соображениями»{442}. Шнелль признает, что атаманы придерживались смутных антигосударственнических взглядов на свободу, разделявшихся крестьянами, однако считает, что поступки атаманов «не имели особого отношения к политике и идеологии»:
Напротив, в тех случаях, когда атаманы проникались слишком серьезными политическими амбициями, они отрывались от своих корней. Время Григорьева быстро подошло к концу после того, как он вообразил себя будущим гетманом Украины; Зеленый и Волынец не сумели увлечь крестьян идеей украинской независимости, ведь это было совсем не то, что грабежи, разбои и власть над беззащитными. Национализм не обладал такой привлекательностью, как погромы.
Согласно такому подходу, причиной погромов был не антисемитизм, а попытки атаманов мобилизовать крестьянскую поддержку в обмен на разрешение безнаказанно грабить. В противоположность националистически настроенным атаманам, Нестор Махно «был чужд великих замыслов»; его армия «снова и снова черпала силу из самой себя, из ритуалов, насаждавших единство, из сражений и наживалась на бесцельной неуемности своего вождя»: коллективная идентичность махновцев основывалась на соучастии в насилии, а не на попытках осуществления идеологической программы{443}.
Однако одним лишь фактором насилия невозможно объяснить, почему Григорьеву и Зеленому, в отличие от Махно, не удалось использовать объединяющие возможности насилия для создания и сохранения конкретной идентичности; судя по кровавой карьере Григорьева, различие между ним и Махно едва ли заключалось в уровне насилия. Украинский национализм действительно не слишком привлекал «украинских» крестьян. Тем не менее предполагаемая пропасть между националистически настроенными атаманами и безразличным к национализму крестьянством едва ли являлась единственной причиной поражения первых: например, Зеленый даже не пытался мобилизовать крестьян с помощью националистических лозунгов; распространявшиеся им листовки в большей степени взывали к возмущению, порождавшемуся реквизициями, и к желанию крестьян иметь «настоящее» советское правительство — без евреев, комиссаров и ЧК{444}. Априорный вывод о том, что идеи не имели значения, сделанный до изучения заявлений атаманов об их целях, может привести нас к неверным выводам в отношении этих целей и того, как к ним относилась аудитория данных заявлений, то есть крестьяне. Собственно, чтобы понять причину успехов Махно, вероятно, следует изучить его отношения с поддерживавшими его крестьянами. А этого невозможно сделать без учета идей, провозглашавшихся им с целью мобилизовать поддержку. Более того, Эрик Лэндис, специалист по Тамбовскому восстанию, указывает на существование многочисленных групп, имевших доступ к оружию, разочарованных и белой, и красной властью и готовых к вооруженному сопротивлению. Однако подавляющее большинство этих групп не сумело перерасти в массовые движения, из чего следует, что подобным движениям требовались не только возможности и материальные ресурсы, но и политизированная коллективная идентичность. Как подчеркивает Лэндис,
…притязания на коллективную <…> идентичность должны утверждаться, контекстуализоваться и непрерывно воспроизводиться. Важным компонентом притязаний на коллективную идентичность, выдвигавшихся в этих условиях, являются нарративные взаимосвязи между такими принципиальными факторами, как обиды, соображения целесообразности, солидарность и поставленные цели{445}.
Соответственно, выдвинутый тамбовскими повстанцами лозунг о восстановлении Учредительного собрания представлял собой не заявление о поддержке конституционной демократии, а одну из составных частей нарратива, объяснявшего их поступки: они стремились обозначить себя в качестве сторонников революции 1917 года и оспаривали претензии большевиков на роль ее единственных защитников. Тем самым удовлетворялась потребность и вожаков, и участников восстания в «формулировке своих действий с точки зрения целесообразности и осуществимости» и создавались условия для продолжительного массового движения{446}.
Несомненно, поступки украинских атаманов нередко вступали в противоречие с провозглашавшимися ими намерениями. Григорьев в своем «Универсале», перечисляя мнимые политические цели своего восстания, объявлял, что в новом украинском правительстве будут представлены все этнические меньшинства и что агитация против отдельных национальностей будет «пресекаться силою оружия»{447}. Однако в то же время он был одним из самых отъявленных погромщиков, неся ответственность за 52 погрома, сопровождавшиеся гибелью намного большего числа людей, чем погибло при отдельных погромах, устроенных войсками Директории и белыми{448}.
Если рассматривать политические заявления не как практические программы, по мере возможности осуществлявшиеся атаманами, а как компоненты идентичности, насаждавшейся ими с целью мобилизации поддержки, то обнаружится, что эти декларации весьма показательны. Григорьев ссылается на идеализированный образ крестьянина, используя такие эпитеты, как «труженик святой» и «царь земли», и апеллирует к недовольству крестьян, вызванному коммунами, реквизициями, насилием и принудительным призывом в армию, а также к крестьянским чаяниям земли, свободы и прекращения братоубийственного конфликта. Атаман призывает крестьян взяться за оружие, свергнуть власть большевиков и выбирать свои собственные советы и представителей. Григорьев заявляет, что поднял восстание в поддержку трудящихся и советской власти, против капитала и однопартийной диктатуры. По его словам, в состав будущего советского правительства должны входить все партии и независимые лица, признающие советскую платформу; все национальности Украины получат в нем пропорциональное представительство{449}.
