«Несведущий редактор, постоянно сталкивающийся с необходимостью из двух рукописей выбрать одну, не может не ощущать себя всеми фибрами души в положении осла между двумя охапками сена. Так как же ему поступить? Вы сказали бы: пусть оставит критику — критикам, а себе изберет иную стезю, к которой менее непригоден. Однако наш редактор предпочитает более лестное для себя решение: ему ошибочно кажется, что стоит убрать одну из охапок — и он перестанет быть ослом».
Не в бровь, а в глаз. Посреди всеобщего молчания доктор Холмс залился краской и на время вообще перестал о чем-либо думать.
Двое присяжных, однако, неожиданно быстро пришли ко вполне определенному заключению. Речь идет о двух женщинах, представительницах прекрасного пола, как аттестовал их мистер Прауди; тех самых, которых, по мнению доктора Холмса, ему придется любезно по-мужски наставлять.
Поразмыслив над делом, Виктория Аткинс сразу же пришла к однозначному решению. Поразмыслим и мы — что именно мешает обычному нормальному человеку назвать другого убийцей? Чаще всего удивление и нежелание верить, что убийство действительно произошло. Любому мирному и непредубежденному человеку убийство кажется чем-то противоестественным и невероятным. Стоит ему представить, как подсыпают яд или всаживают в тело нож, и его сразу охватывает отвращение. Он-то знает, что не способен на такое, и поэтому не верит, что обычный человек, сидящий на скамье подсудимых, действительно совершил убийство. Каждый третий присяжный, не задумываясь, скажет в этом случае «не виновен», поскольку убийство само по себе видится ему чем-то невероятным и диким. Такого не происходит; такого не бывает; такому нет места в том мире, где он читает газеты и по будним дням каждое утро едет электричкой на работу. Все что угодно, но только не убийство.
Вот если вы сами совершили убийство… В таком случае вы понимаете, что подобные рассуждения не стоят выеденного яйца. Убить легко, и самые почтенные граждане убивают точно так же, как все прочие. Эта дамочка, ван Бир, ясное дело, подсыпала мальчику плющевого яду, чтоб заполучить деньги ребенка, и понадеялась, что старый дурак ничего не заметит. Что ж, подумала Виктория, неглупый расчет; куда проще, чем душить тетушку Этель. Да и нервов особых не требуется. Но, с другой стороны, про тетю Этель так и не дознались, тогда как эту женщину прихватила полиция. Виктория вопросила свою совесть (если в данном случае это слово уместно), за какое решение голосовать. Ответ не заставил себя ждать. В юности ее учили в приюте всегда говорить правду; она и держалась этой давней привычки, то есть, по крайней мере, всегда говорила правду, если от лжи не было очевидной личной выгоды. Итак, она скажет: «Виновна». В любом случае дело казалось настолько ясным, что ее голос, подумалось ей, вряд ли будет иметь особое значение: остальные скажут то же самое.
Ум каждого присяжного можно было бы уподобить щитку управления автомобиля или другого похожего механизма. На этом щитке имелась полукруглая шкала, градуированная от плюса до минуса — от «Не виновна» до «Виновна», — с подрагивающей на ней стрелой. Если б можно было заглянуть в мысли присяжных, то почти во всех случаях эта стрелка предстала бы неуверенно колеблющейся на нуле, между двумя полюсами. И только внимательно приглядевшись, вы бы заметили, что она чаще и дольше слегка отклоняется в одну какую-то сторону. Лишь на единственной шкале, у мистера Джорджа, стрелка намертво застыла точно посередине: мотор был отключен, шкала не работала.
Стрелка на шкале у Виктории Аткинс пошла резко вправо и уперлась в «Виновна». То же произошло и у миссис Моррис, которая, однако, к своему решению пришла не столь быстро, как Виктория, и, быть может, менее уверенно. Но и ею, подобно Виктории, двигали соображения, имевшие к предъявленным уликам весьма далекое отношение. Правда, навело ее на эти соображения услышанное в зале суда. Она вспомнила рассказ миссис Родд о гибели кролика. Миссис Моррис еще тогда подумала, что обвиняемая — из тех типов, кому в радость мучить ребенка и бессловесную тварь. Но в главном ее решение определили воспоминания о короткой замужней жизни. Зачем ей загубили жизнь, зачем убили мужа? Лишь потому, что убийство осталось безнаказанным. Слабой оказалась длань правосудия: после смерти Леса полиция много раз объясняла ей, что не вправе задерживать всех подозрительных лиц и добиваться от них признания. В Германии, да, если на то пошло, и в Соединенных Штатах правосудие не позволяет так над собой издеваться. Там заметают всех подозрительных, и если виновные не признаются сразу, их быстро раскалывают. Да, там это умеют. А здесь — здесь даже не могут толком допросить. Смерть Леса осталась без отмщения. Элис Моррис чувствовала, что, как женщина и еврейка, относится к слабым мира сего, которым нужна защита. Смерть — убийство без воздаяния — подкарауливает за каждым углом. Так пусть же стены будут неприступны, орудия мощны, защитники многочисленны, и, главное, пусть они первыми открывают огонь по любому правонарушителю, а уж потом приступают к расследованию. Леса нет, и его не вернешь, не воскресишь. Но другие-то живы! Элис Моррис вспомнила жаркий воскресный день и безлюдную улочку в Ист-Энде. Стрелка на ее шкале повернулась и указала «Виновна».
В эту минуту мистер Поупсгров двинул стулом и откашлялся. Вдоль стола прокатилась волна аналогичных звуков — скрип стульев, облегченные вздохи, суетливые шорохи, как в школьной столовой, когда главный наставник закончит излишне долгую предобеденную молитву. Один только мистер Брайн продолжал неподвижно сидеть, закрыв лицо ладонями. Мистер Поупсгров вопрошающе на него посмотрел, однако решил не обращать внимания, поскольку тот ничего не сказал. Он обратился к Виктории Аткинс:
— Итак, пять минут миновали, полагаю, нам следует начать. Не могли бы вы первой изложить свои соображения, мисс Аткинс, если, понятно, вы пришли к заключению?
Лицо мисс Аткинс приняло сварливое выражение, она поджала губы. Глаз ее не было видно из-за блестящих стекол очков, приглаженные черные волосы смахивали на парик.
— Конечно, пришла, — ответила она голосом, в котором манерность служанки накладывалась на изначальный трущобный акцент. — Мне кажется, тут дело ясное, давайте побыстрей примем решение и разойдемся по домам. Мальчика отравили плющом, и всякому понятно, что никакой это не несчастный случай. Эта женщина купила газету, из которой узнала, как это сделать; после его смерти она получает состояние; и она же находится в столовой, когда можно было подсыпать яду. Обвинитель очень правильно говорил, мне сдается, что верней улик не бывает, разве бы кто схватил ее за руку, когда она сыпала яд. Но такого вообще не бывает, люди не убивают, когда за ними следят. А от защитника мы услышали только домыслы, ни одного факта. Конечно, он сказал чистую правду, что если мы сомневаемся, то должны ее оправдать. Но судья указал, что сомнения должны быть обоснованные, а таких в этом деле нету. У нее имелись побудительный мотив, возможность, средство; ее едва не застали на месте преступления. Как я сказала, разве что за руку не схватили, так чего вам еще требуется? Для меня тут все ясно: «Виновна», — вот и весь сказ.
— Ага. Понятно. — Мистер Поупсгров был несколько ошарашен подобной прямотой. — Что ж, раз вы настолько уверены, то правильно, что не стали скрывать этого. Мне, однако, кажется, что об уликах стоило бы поговорить и подробней. Возможно, вторая дама выскажется не столь безоговорочно. Миссис Моррис?
Пока Виктория говорила, Элис Моррис припудрила нос и привела в порядок лицо. Прислушиваясь к словам этой безобразной женщины, она в то же время с неприязнью разглядывала неизменную пару глаз, которые всегда смотрели на нее из серебряного прямоугольного зеркальца, напоминающего своей формой щель стоячего почтового ящика. Если б в зеркальце помещалось все лицо, в глазах был бы какой-то смысл. А так — глупые глаза, глаза-бусинки, глаза, слишком многое видевшие. Она ожидала, что мистер Поупсгров к ней обратится, и с готовностью ответила:
— Не вижу в словах мисс Аткинс особой безоговорочности и не думаю, чтобы присяжные-женщины воспринимали улики по-другому, чем присяжные-мужчины. Знаю, считается, что женщины нежнее, милосерднее и все такое, но в данном случае, как мне кажется, это не играет роли. Честно говоря, мы даже больше мужчин нуждаемся в защите правосудия. Не сомневаюсь, что женщина, из чистой сентиментальности позволившая преступнику уйти от ответа, заслуживает презрения. Обвиняемая либо виновна, либо нет, больше тут не о чем рассуждать. Это мы и должны решить, а дальнейшее нас не касается.
Мисс Аткинс очень хорошо изложила важные факторы, и все они указывают на одно и то же. Не буду их повторять, хочу лишь добавить со своей стороны, что нам следует принять во внимание личность обвиняемой. Будь она женщиной кроткой и доброй, я бы, возможно, засомневалась и еще раз тщательно прошлась по уликам и показаниям: вдруг в них вкралась ошибка? Но полюбуйтесь на нее. Должна признаться, что первые подозрения возникли у меня после рассказа о том, как она разделалась с кроликом. Для блага ребенка, как же! Неслыханное лицемерие. Вы только представьте: любимец несчастного мальчика бьется в тесной духовке, вопит, чуя свою погибель, а она, словно так и надо, не пускает ребенка на кухню и наслаждается этим. Женщина, способная на такое, способна на что угодно. Я не буду знать ни минуты покоя, я не смогу примириться с совестью, если допущу, чтобы она вышла из зала суда свободной и разбогатевшей благодаря совершенному ей преступлению.
