— Мама…
— Спи, детка, а я пойду. Спокойной ночи!
Может быть, счастье, выпавшее на долю Лауры, было скромным? Ведь когда она оглядывалась на свою жизнь, горными пиками в ней высились дни, когда родились дети. То были великие минуты просветления, которые природа подарила только женщине, как бы в награду за все, что и выстрадать суждено только ей. Она лежала тяжелая, как земля после грозы, не в силах пошевелить рукой, в измученном теле ныл каждый мускул, а в ушах, как чудо, звучал тоненький сиплый голос ребенка, заполнявший собой весь мир. Она слышала его и потом, уже в палате, через стену, отличая от других; удивительный приемник в ней был настроен на голос именно своего ребенка…
«Что передать вашему мужу, Датава? Он стоит, не уходит».
Потом уж Лауре сказали, что Рич прождал внизу пять с половиной часов, сначала шагал взад-вперед у парадного, пока кто-то из медперсонала не сжалился и не пустил его в коридор погреться.
«Опять ваш муж, Датава…»
Потом они виделись через окно. Лаура уже ходила, но открыть окно боялась — у нее была небольшая температура. Она не слыхала, что кричал ей Рич, только видела оживленное румяное лицо; стоя на ветру, он держал шапку в руке. Лаура сделала ему знак — пусть наденет, не мерзнет, но Рич не понял ее жеста, принял его за приглашение войти и с комичным сожалением развел руками. Ветер развевал его черные кудрявые волосы…
В эти минуты Лауре казалось, что она любит мужа. Но это был только мираж — отблеск тихого счастья, до краев наполнявшего Лауру. Сквозь расстояние и время, разделяющие их, как тогда разделяло стекло в больничном окне, Лаура видела, что она никогда по сути не понимала Рича, что ее всегда смущала, даже пугала противоречивость его характера, столь чуждая ее спокойной, уравновешенной натуре. Веселый, бесшабашный, он через каких-нибудь два часа мог без видимой причины впасть в крайнее уныние. С утра уедет сияющий, неотразимый в своей мужской красоте, а вечером притащится жалкий, грязный, как последний бродяга. Его руки от избытка сил были как натянутые тросы, и тем не менее при виде хмельного соседа, нетвердым шагом топающего в Томарини, он с неподдельным страхом вбегал в дом, беспомощно бормоча: «Лаура, дорогая, спаси, опять он идет со своей проклятой водкой!» Желание исправиться уравновешивалось в нем неспособностью исправиться. Он требовал терпения и был как ребенок: податливый и непостоянный, наивный и забывчивый, за ним надо было смотреть, остерегать его, отводить домой; быстрей всего выветривались из его головы собственные обещания и клятвы. Он был ласков и нетерпим в одно и то же время. Он был добрый и стал злодеем… Если бы Лауре, когда она пришла в Томарини, сказали, что Рича будут судить за убийство, она бы, наверно, засмеялась, настолько невероятно… просто чудовищно это звучало. Она шла сюда с верой, с решимостью, но ветер их с годами развеял, унес как сухой песок, и она сдалась…
Лаура стояла в своей любимой позе, глядя в окно, за которым не видно было почти ничего, — все, будто половодьем, залил туман, и дом был похож на затонувший корабль, вокруг которого слабо плескались мутные воды.
Но, может быть, причина в самом главном, думала она, может быть, мало горячей веры и моря терпения, если нет того, что делает человека мягким как воск и твердым как сталь, — если нет любви, заменить которую, видно, не могут другие, даже самые благородные чувства. Без нее благие намерения не покрываются золотым запасом.
Она легла. Перед закрытыми глазами встало лицо Рича, сухощавое, обветренное, задумчивое, каким Лаура видела его в последний раз, темные глаза с мольбой, покорно смотрели на нее, и она устыдилась своих мыслей. Волной нахлынула жалость и с шумом погребла, завертела ее в своих вихрях… С этим чувством она и заснула; а наутро проснулась с ликующим, непонятно откуда взявшимся предчувствием счастья.
«Что же мне снилось?» — старалась она вспомнить. Вспомнить не удалось, но светлое ощущение не проходило, изнутри озаряло ее лицо тихой улыбкой.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Лаура шла навстречу Рудольфу, не видя вокруг никого и ничего, не удивляясь тому, что он оказался здесь, шла без колебаний и смущения, с тем волнующим ощущением счастья, с каким она проснулась сегодня и которое несло ее как весенний поток.
— Вы тоже в городе?
— Приехал за бензином и вдруг вспомнил, что у вас здесь совещание или заседание.
— Конференция.
— Хотел поискать, но боялся, что совсем потеряю вас в городской толчее. Решил подождать на автостанции, и мой расчет, как видите, оправдался.
Они посмотрели друг на друга и одновременно засмеялись.
Лауре невольно вспомнилась их мучительная вчерашняя встреча. Сейчас, когда они в пестрой шумной толпе шли по кишащей автобусами и машинами площади, залитой оранжевым светом вечернего солнца, их недавняя встреча у озера казалась почти невероятной. Неужели Рудольф, такой радостный сейчас, возбужденный, стоял вчера на берегу до тех пор, пока она не поднялась наверх? И лишь тогда его темная неподвижная фигура растаяла в мутной белизне тумана, и в тихом воздухе повис скрип уключин. И неужели она бросила его и, сама не зная почему, убежала? Идя с ним рядом и чувствуя тепло его ладони на своем голом локте, она удивлялась себе, себя не понимала. Сегодня их будто подменили.
Они подошли к его машине.
— Садитесь, пожалуйста… По пути ко мне просились пассажиры, но взять их без согласия вышестоящей инстанции я не решился.
Лаура, конечно, сразу догадалась, что это за пассажиры, и, когда они выезжали из города, Рудольф в том же бодром тоне рассказал, что у поворота на Томарини ему повстречались Зайга и Марис, он прокатил их немножко и на свой страх и риск почти обещал отвезти завтра в город — ведь у Лауры, насколько он слышал, конференция не кончилась. Она слушала с улыбкой и лишь под конец заметила, что, если начнешь им потакать, отпуска не увидишь, на что Рудольф со смехом возразил — он и не надеется, что отпуск будет продолжаться вечно, и в свою очередь спросил, чем во время отпуска занимается она. Лаура весело отвечала, что ее опыт вряд ли может быть ему полезен: она варит, шьет, чинит, полет, в общем, делает все то же, что обычно, если не считать, конечно, школы, не успеет оглянуться — и сентябрь наступит и все начнется сначала…
Разговор их был вовсе не интеллектуальный, отнюдь нет, они просто по-детски радовались тому, что они вместе, радовались всему вокруг. Сизый асфальт бегучей лентой стлался под колеса, они мчались навстречу низкому, уже краснеющему, ослепительно яркому диску солнца; сквозь опущенные ресницы свет казался золотым и омывал все своими чистыми водами. Мотор гудел ровно и сонно, и только шорох иногда примешивался к этому монотонному звуку, когда «Победа» обгоняла другую машину. За боковыми стеклами мелькали желтые стволы берез, желтые стены домов, желтые заборы, желтые ольхи, а там, куда они ехали, все заполняло собой сияющее солнце, огромное, как на Зайгином рисунке.
— Прямо как в песенке Ирмы Сохадзе, — сказал Рудольф.
— Не понимаю.
— «Оранжевое небо, оранжевое море, оранжевая зелень, оранжевый верблюд…» — вдруг пропел он баритоном. — Хотя это и не верблюд, а обыкновенная корова. — Они свернули с шоссе и ехали мимо какой-то усадьбы. — Вот я — настоящий верблюд. Ведь вы наверняка голодны. Значит, я мог пригласить вас в кафе, но, как лопоухий верблюд, упустил эту возможность,
— У меня есть хлеб, — предложила Лаура.
Рудольф бросил на нее короткий взгляд, и она, думая, что он не расслышал или не понял, повторила:
— Хлеб. Хотите? Я купила, когда шла на автобус. Удивительно свежий, а тогда был даже теплый.
И она вынула из сумки белый батон.
— Вы так расхваливаете, что отказаться выше моих сил, — затормозив возле луга, ответил Рудольф.
Когда мотор заглох, их обняли мягкие вечерние звуки. Вдали многоголосо мычало стадо, тихо журчал ручей, текущий, наверно, из елового бора, дугой обрамлявшего луг, и пометивший ольхами свое русло. Ранней весной тут, должно быть, цвела калужница, позднее таволга, а сейчас из зеленой отавы серыми костями торчали вешала. Только по краю неровно обкошенной канавы тянулись малокровные стебли фацелий и курчавились седые головки красного клевера. Поднятая машиной пыль медленно, белым дымом плыла при безветрии. После шума на шоссе здесь казалось совсем тихо и уединенно.
— Пожалуйста, — сказала Лаура, подавая батон Рудольфу.
— Я типичный горожанин, и ножа у меня, разумеется, нет.
— Ломайте.
Он отломил горбушку, их руки соприкоснулись, и обоих пронзило внезапное ощущение близости. Аромат от разломанного батона шел сладкий, как фимиам. Рудольф ждал, чтобы первой начала есть Лаура, и опять, как вчера, их охватило смущение. Лаура откусила кусочек, но у хлеба был только запах, у него не было вкуса.
