Вдали по-прежнему трубили в рога коровы. Солнце уже цеплялось за частокол леса, в пылающий диск вонзались черные зубы елей, и вскоре над бором сиял лишь венец слепящих лучей.
Им одновременно пришло в голову, что уезжать отсюда жалко.
— Вам пить не хочется? — спросила Лаура, слушая призывное журчание ручья.
— У меня должна быть в багажнике кружка.
— Не надо, не ищите. Вкуснее всего так, из ладони.
Они вышли из машины и сразу попали в гигантский аквариум, полный чистой алой воды и элодей. В вышине над ними сверкала серебряная звездочка. Самолет летел так высоко, что звук не достигал земли, до которой самолету, казалось, не было никакого дела, и малая ярко-серая точка неслышно плыла во вселенной. Лаура спустилась по насыпи, сняла на траве туфли и ступила в ручей. Вода была родниковая, студеная и удивительно прозрачная, сквозь нее виднелись цветные блестящие, точно маслом смазанные, камешки и крупный гравий. Она вымыла руки, провела холодными мокрыми ладонями по лицу, зачерпнула в пригоршню воды и, выпрямившись, оглянулась. Рудольф стоял наверху у дороги, его одинокая фигура темнела на фоне перламутрового неба.
— Идите сюда! — пригласила Лаура, и вода, сочась у нее между пальцев, крупными каплями падала в ручей.
Рудольф не ответил, он стоял молча и смотрел на Лауру. Нагнувшись, она стала пить, потом зачерпнула еще. В низине стлалась легкая дымка, нетерпеливо ждущая наступления темноты. Лаура больше не чувствовала жажды, но она пила, стараясь продлить это мгновенье, которое вместе с водой вытекало из ее горсти. Потом взяла туфли и поднялась наверх медленно, точно смирившись с тем, что оно кончилось. Рудольф подал ей руку, потом обнял за плечи, и Лаура к нему прижалась. Сверкающая точка в небе неслышно плыла уже над горизонтом, понизу белесо стлалась дымка, вода в ручье журчала, текла, бежала, как время, они были только вдвоем, две серых рыбы в аквариуме, заполненном алой водой и элодеями — черными елями. Но вдруг глубокую тишину взорвал нарастающий гул. Сюда гнали стадо, коровы двигались плотно, бок к боку, грузно топая и занимая всю ширину дороги, — не бурые — густо-черные в белом облаке пыли.
Лаура вздрогнула.
— Поедемте! — удрученно сказала она.
Они сели в машину, которая сразу набрала ход, и на повороте стадо скрылось из виду. Тем не менее Лауре все казалось, что сквозь шум мотора слышен ровный, несмолкающий гул, топот множества ног — будто за ними была погоня. Она невольно обернулась, ожидая увидеть черные морды с круглыми раздувающимися ноздрями, но ничего не смогла разглядеть, позади клубилась пыль.
Лаура попросила высадить ее у поворота на Томарини и потом медленно, долго тащилась по аллее домой. Никто не выбежал ей навстречу, и в голове у нее мелькнуло, что и сама она никого не желает видеть; хотелось побыть одной. «А что же дальше?» — спрашивала себя она, и в ней трубами звучали ожидание и одновременно топот, гул грядущей беды. «Зачем все это?» — говорило в ней раскаяние, а радость трепетала белым платком на ветру…
Альвина была в хлеву. В открытую дверь слышалось мягкое журчание молочных струй — дойка близилась к концу. Котенок лежал на высоком пороге, ждал пены, с озера тянуло теплом и влагой. Во дворе Лаура замялась, словно раздумывая — пройти ли в дом, или заглянуть в хлев к Альвине, сказать, что вернулась. Ну конечно, сначала домой, положить сумки, разуться, переодеться.
— Мама! — закричал Марис, когда она вошла, смеясь упал в ее объятия и, захлебываясь, стал выкладывать:
— Мы с Зайгой ходили тебя встречать на дорогу, а тебя долго не было. Зайга говорит — подождем еще, а мне ужас как захотелось есть и… Почему батон обгрызен? Тебе тоже есть захотелось? — глядя на нее снизу, лукаво спросил Марис, будто поймал взрослого на озорстве — ведь ломать хлеб строго-настрого запрещалось, и Лаура легонько кивнула. У нее не поворачивался язык сказать о своей поездке, тогда пришлось бы что-то недосказать, что-то утаить, а ей было стыдно это делать, глядя в широко открытые глаза ребенка.
— А что вы без меня делали? — спросила она, чтобы самой не пришлось рассказывать, и на нее градом посыпались новости: Рудольф прокатил до Пличей… собирали малину… рисовали… к ним забрела Мариина корова, погнали ее в Вязы… кот поймал птенчика — ласточку, но не успел задушить, отняли, хотели задать коту, но он озлился, стал царапаться… Она слушала их с рассеянной улыбкой, слова летали над ней, мимо нее, как птичьи перья.
— Хорошо, что вы не скучали, — проговорила она, тут же забыв, о чем толковали дети. — А теперь дайте мне переодеться.
Она зашла в комнату, закрыла за собой дверь, но идти за ней дети и не думали. Вытащив из сумки начатый батон, они ломали от него, не чувствуя угрызений совести, ведь пример показала мама.
Лаура села на стул разуться, посидела немного, точно пытаясь вспомнить, что она собиралась сделать, опять встала и легким шагом прошла через комнату к зеркалу. На нее смотрели задумчивые хмельные глаза, лицо покрывал нежный румянец, по плечам, отливая рыжиной, спадали волосы. Лаура смотрела на себя как на чудо, привычным движением взяла расческу, провела по волосам, они тихо потрескивали, и ни с того ни с сего вдруг засмеялась вполголоса, все еще изумленно глядя на свое отражение, будто желая удержать его в памяти, запомнить. Так она не разглядывала себя со школьных лет, когда с бьющимся сердцем сделала открытие, что из худого, долговязого подростка вдруг превратилась в грациозную девушку с женственным телом, что угловатые движения стали плавными, а неловкая, застенчивая улыбка — ослепительной и даже слегка лукавой. С таким же удивлением рассматривала себя Лаура и сейчас — как свой портрет, в котором художник уловил нечто, о чем она не подозревала и что лишь теперь внезапно открыла, не находя еще этому названия.
Скрипнула наружная дверь, кто-то вошел. Лаура видела, как ее лицо исказил страх — оно побледнело, подбородок вытянулся, глаза смотрели тревожно, испуганно, улыбка превратилась в неживую гримасу и лицо, только что сиявшее особенной, таинственной красотой, в мгновение ока осунулось, подурнело. Она бросила гребенку, разулась, переоделась в привычные джинсы и блузку, собрала волосы черной резинкой, больше не глядя в зеркало, ей больше глядеть не хотелось, она стала себе противна.
Щенок на кухне подъедал остатки батона, зажав горбушку, как кость, между передними лапами. Альвина процеживала молоко.
— Ты, Лаура? — удивилась она. — Я и не слыхала, как ты вернулась. Они, — свекровь кивнула на детей, — все глаза проглядели, тебя дожидаясь. На почту не заходила?
— Нет, — коротко ответила Лаура, опять со стыдом сознавая, что умалчивает о поездке. Точно смирившись с тем, что с этого дня уже нельзя будет обойтись без лжи, она все-таки старалась оттянуть тот миг, когда придется сказать неправду.
— Уже должно быть письмо от Рича. Как ты думаешь? — мечтательно говорила Альвина, не замечая, как неприятен невестке этот разговор.
— А где Вия? — спросила Лаура с деланной живостью, даже веселостью, так не вязавшейся с мертвенным выражением ее лица, и слегка покраснела: наигранный тон казался ей отвратительным.
Однако свекровь, занятая своим делом, ничего не заметила: кончив процеживать молоко, вытряхнула пену коту на блюдце, к которому сразу подбежал Тобик. Альвина замахала на него мокрой марлей и прогнала.
— Вон суп твой стоит с самого утра. Не жрет. Какой барин!.. Вия? — вспомнила она. — К Малде поехала, к портнихе…
Альвина бросила взгляд на невестку, но и бледное, неживое лицо Лауры ничего ей не сказало. Альвина была права, полагая, что не знает Лауру и по сути не знает ни ее мыслей, пи чувств. За все девять лет, прожитых вместе, Альвине, например, и в голову не пришло задуматься, любит ли невестка Рича. Мать была так привязана к сыну, что и мысли не допускала, что кто-то другой — тем более жена Рича — может его не любить. Эта привязанность делала ее слепой, она и сейчас не увидала в невестке того, что, вопреки стараниям Лауры, было написано на ее лице и говорило о перемене, грозившей потрясти жизнь в Томаринях…
— Долго вы там канителились, — немного погодя снова заговорила Альвина, но, к счастью, расспрашивать не стала и, как обычно, не ждала ответа: и так ясно, что собрание затянулось, а работой невестки она никогда не интересовалась, если это прямо не затрагивало домашнюю жизнь. Альвине было жаль только потерянных, по ее мнению, часов.
Лаура снова молча кивнула, довольная тем, что обошлось без вопросов и ей не надо лицемерить. Она все искала повод уйти из кухни, чтобы остаться одной, и тут заметила, что оба старых подойника пустые, подцепила их на коромысло и направилась к колодцу. Горизонт еще горел, но уже мерцали первые бледные звезды. Лаура машинально вертела ручку, цепь разматывалась с унылым визгом, и, лишь когда она раскрутилась до конца, Лаура поняла, что ведро ухнуло на дно, подняло ил и вода будет мутная. Но горевать было поздно, она вытянула ведро, поставила на сруб, однако разглядеть, мутная вода или нет, в сумерках не могла, на нее только пахнуло холодом.
