Знаешь, я прибегла к новому средству. Оставив Эмили присматривать за мальчиками, я отправилась в церковь. Но не в чопорную пресвитерианскую, куда ходила все детство и юность, а в крошечную католическую часовню в Портри. Я вспомнила тепло и загадочность собора Святой Марии, и, кроме того, я решила, что если хочу просить Бога оградить тебя от беды, то мне следует взывать к католическому Богу, которому молишься ты.
В тот день я оказалась не единственной, кто пришел в часовню. Там были и другие женщины — в платках и шарфах они бормотали молитвы и возжигали свечки. Я принесла с собой твою маленькую Библию и водила пальцем по буквам твоего имени. И тоже зажгла свечку, но, не зная, как молиться по католическим обрядам, просто закрыла глаза и стала думать о тебе. Когда же открыла их, то увидела рядом с собой женщину. Она спросила, произнесла ли я новенну. Я призналась, что не католичка, и ожидала, что она велит мне покинуть церковь. Но вместо этого незнакомка положила ладонь мне на руку и сказала: «Ничего страшного. Я прочитаю новенну за вас». Она подарила мне свои резные четки и пообещала научить молитвам при нашей следующей встрече.
Возвращаясь домой, я чувствовала себя гораздо лучше. Конечно, до Портри путь неблизкий, однако теперь я знаю, куда могу пойти, когда мне захочется ощутить твою близость.
С любовью,
Сью.
Остров Скай
22 мая 1917 года
Дэйви, прошу тебя, успокой мои страхи. Почти каждый день я езжу в Портри, чтобы молиться за тебя, и мне нужно какое-то подтверждение того, что молитвы мои были услышаны. Я выучила их совсем недавно и хочу быть уверена, что все делаю правильно.
Что угодно, Дэйви! Открытка. Предложение. Хотя бы слово.
Прошу тебя.
Сью
1 июня 1917 года
Сью!
Мне пришлось долго думать, как лучше написать тебе об этом. Ты бы видела, сколько вариантов оказалось уничтожено. Наверное, самое правильное будет собраться с духом и сразу сказать все как есть.
Йэн жив.
Он не погиб, Сью. Он здесь, в этом же лагере, что и я.
Несколько недель назад нас вывели на прогулку. В углу двора собралась в кучку группа британских солдат, недавно переведенных в наш лагерь. Поверишь ли, у меня выступили слезы, когда после шести месяцев французского и недоступного пониманию русского я услышал английскую речь! Я тут же поспешил подойти к британцам и попросил разрешения присоединиться к разговору, причем к любому.
Один из них спросил, откуда я. Я сказал, что из Иллинойса, тогда другой воскликнул: «Из Иллинойса? Вот это да! У меня там семья. Из какого города?» Европейцы, похоже, не представляют размеров Соединенных Штатов, поэтому, когда я ответил, что жил в Чикаго и некоторое время в Урбане, тот парень сказал: «Надо же, мой кузен живет в Чикаго! Фрэнк Тримбол. Вы его наверняка встречали там. Я спрошу его. Как вас зовут?»
Я представился, и откуда-то из толпы раздался крик: «Дэвид Грэм из Урбаны?» Должно быть, я ответил утвердительно, потому что в следующий миг оказался на земле с горящей скулой и песком в глазах. Кто-то спросил: «За что ты его так, приятель?» Я поднялся, покачиваясь, и увидел перед собой незнакомца со сжатыми кулаками и перекошенным от ярости лицом. «Это было за то, что он полюбил мою жену».
Я еще не пришел в себя от первого удара и потому не успел закрыться от второго. «А это за то, что заставил ее полюбить себя».
Сплюнув кровь, я спросил: «Кто ты, черт возьми?» Хотя об ответе уже догадывался. Он проговорил: «Муж Элспет. Или ты охмурил столько замужних женщин, что не помнишь их всех?»
Ты ведь понимаешь, Сью, что такое замечание я не мог оставить безнаказанным? Конечно, я набросился на него, и началось нечто вроде старомодной драки на школьном дворе. Показалось, что возились мы бесконечно долго. На самом деле вряд ли прошло больше двух-трех минут, прежде чем мы услышали окрики на немецком и нас растащили другие пленные.
Толпа, собравшаяся было вокруг нас, понемногу рассеялась, и мы вдвоем остались сидеть в пыли, тяжело дыша. Мы выдохлись, так как были обессилены, голодны и деморализованы.
«Почему ты бросил ее? Почему не писал? — не мог не спросить я, думая о тебе. — Она решила, что ты погиб».
Йэн утер нос, размазав кровь по руке. «У нее был ты».
Сью, ему все известно. Вся история с самого начала. Он нашел твои письма, узнал, что ты год за годом тайком переписываешься со мной. И сразу понял все те намеки между строк, которые нам самим стали понятны лишь позднее. Йэн догадался о нашей любви прежде, чем мы открылись в ней друг другу. Почему, ты думаешь, он так стремился на фронт? Да потому, Сью, что ему казалось, будто терять больше нечего.
Я еще не осознал толком, что это будет означать для нас с тобой. Я все еще борюсь с собственной совестью и пойму, если ты напишешь не сразу. Если же захочешь написать Йэну, то адрес у него такой же, как у меня.
Дэвид
Остров Скай
18 июня 1917 года
Дэйви, это была чудовищная шутка! Я упала на пол без чувств, когда начала читать твое письмо. Отважный Алли уже оделся, чтобы бежать в город за врачом, но я пришла в себя и заверила его, что виной всему лишь злой розыгрыш.
Ведь правда? Йэн не может быть жив. У меня есть извещение о его смерти. Мое пособие солдатской жене превратилось в пенсию вдовы. Разве армия могла ошибиться в таком деле?
Как мне теперь быть? Что чувствовать? Мой муж пошел добровольцем на войну, чтобы таким образом покончить с собой? Он не пишет, не приезжает, чтобы увидеться со мной. Он уже больше года находится в плену, но не написал ни слова мне или своей матери о том, что жив. И он удивлен тем, что я полюбила другого? Да разве не поступила бы так же любая на моем месте?
О Дэйви! Я не вынесу этого! Я просто не вынесу.
Сью
Почта военнопленных. Почтовая карточка
23 июня 1917 года
Сью!
Завтра я расправлю крылья. Не волнуйся, если не скоро получишь от меня весточку. Ты цветок, к которому я лечу.
Скучаю по твоей улыбке.
Дэйви
24 июня 1917 года
Сью, дорогая моя девочка!
Если ты читаешь это, значит Йэн выбрался на свободу.
Должно быть, ты испытала шок, увидев его на пороге своего дома восставшим из могилы, так сказать. Но однажды я пообещал, что не буду стоять между вами, когда он вернется к тебе.
Я написал для тебя сказку. Надеюсь, она объяснит то, что не смог объяснить я. И знай я люблю тебя.
Навсегда твой,
Дэвид.
Жена рыбакаЖил-был однажды рыбак, у которого была красавица-жена по имени Люсинда. Рыбак надолго уходил в море в поисках рыбы, а Люсинда ждала мужа на берегу — бродила босиком по волнам да вязала для него новые сети. Сплетая крепкие серебристые нити, она пела одинокие песни о море, об отважных парусных суденышках и о мелодиях такой красоты, будто их сочинили сами русалки. Она пела и смотрела на воду, не сводила глаз с горизонта в ожидании лодки мужа, и песни ее окрашивались грустью.
Люсинда была столь прекрасна, а песни ее — столь сладостны, что в нее влюбился дух воды. День за днем, когда она сидела на берегу и плела сети, дух плавал неподалеку и влюблялся все сильнее. С каждой кристальной слезой, что роняла Люсинда в море, дух воды подплывал все ближе, желая сделать так, чтобы она улыбнулась. Он решил завоевать ее любовь и уговорить поселиться вместе с ним в море.
И тогда дух воды поплыл далеко-далеко, чтобы найти самые дорогие подарки, какие только могут быть на свете. Он хотел принести что-то такое, чего Люсинда никогда не видывала в своей маленькой стране, такое, при виде чего она поймет, что мир — это не только узкая полоска берега и пустой горизонт. Едва она осознает, как далеко простирается море и сколько всего прячут волны, то сразу захочет пойти с ним, духом воды.
Он нырнул в самую глубокую из глубин и нашел прекрасную витую раковину — большую, кремово-белую с розовым блеском и нежно-голубыми лучами, идущими изнутри к краям. Дух воды принес ее Люсинде с робкой улыбкой и был счастлив, получив такую же улыбку в ответ.
Но жена рыбака отказалась от подарка, сказав:
— Если захочется мне найти красивую ракушку, то достаточно будет пройтись по берегу и выбрать одну из тех, что рассыпаны там на песке.
— Ни одна из них не сравнится с этой раковиной, которую я принес тебе издалека.
— Они еще красивее, потому что находятся прямо за моей дверью.
На следующий день дух воды качался на волнах до тех пор, пока не поймал самую блестящую рыбку с ярко-желтыми и синими плавниками. Он опустил ее в стеклянную чашу и принес Люсинде, которая улыбнулась, но отвечала, как раньше:
