Взглянула на часы: 25 минут пятого. До начала рабочего дня оставалось около четырёх часов.
На аврале (так тогда называлась утренняя конференция) всё как обычно. Может, чуть-чуть оживлённее к шумнее. Всем конечно известно, что вчера выполнена первая операция под новым видом обезболивания, что оперировал директор, остался очень доволен, всех хвалил и сегодня находится в прекрасном настроении. Вскоре это подтвердилось. Ровно в 9 Александр Иванович вошёл в зал с благодушным выражением на лице и приветливо поздоровался.
Когда дежурный врач начал доклад о вчерашней операции Александр Иванович прервал его. И с нескрываемым удовольствием подробно описал вчерашнее событие в операционной. По существу это была интересная высокопрофессиональная лекция. Но на этой ноте чистого академизма он не удержался. Сделав небольшую паузу с несвойственной ему эмоциональностью добавил: «И всё это нам обеспечила Ина Павловна, она великолепно справилась со своей задачей. Великая ей благодарность и поздравление».
С этого дня качалась моя новая профессиональная жизнь. Каждый день я давала наркоз на одной большой операции. При малейшей неуверенности в состоянии больного я звонила маме и оставалась с ним на ночь.
В те далёкие времена анестезиологически-реанимационных отделений ещё не существовало. Хирурги сами выхаживали своих больных, и в этом смысле я себя в шутку рассматривала, как первый зародыш подобных отделений.
Моя новая роль в отделении требовала полной отдачи по всем критериям: времени, физическим и моральным силам, научным занятиям. Я перестала вести больных. Я перестала быть хирургом, я перестала быть онкологом. Кем же я стала? Названия моему роду деятельности ещё не было придумано. Лишь некоторое время спустя новорожденный получил своё законное имя. Оно звуча красиво: анестезиолог!
Приобщаясь к новой специальности, я очень скоро поняла, что рукодействие, которому меня научили доктора в железнодорожной больнице – это лишь незначительная часть громадного айсберга. Понять процессы, происходящие в наркозе, научится управлять ими – это представлялось главной целью, захватывало и увлекало, составляло цель того периода моей жизни. И я работала, не фигурально, а действительно день и ночь. Сутки сливались в сплошную ленту бегущих часов. Я забросила друзей, консерваторию, театр. От новизны, жгучего интереса, неизменно при каждом наркозе сопутствующего страха, бесконечной радости от очередной удачи захватывало дух. Неповторимо прекрасной была эта полоса моей жизни. Жизни на острие ножа. И ни одной, сколько-нибудь серьёзного осложнения, ни одной ошибки. Это было сродни чуду. Это было бесконечное счастье. Лишь иногда вспыхивало суеверное чувство: это слишком хорошо, так не бывает. И на какое-то мгновение панический страх ледяным холодом заползал в душу. Но наступал новый день. На операционной столе лежал другой больной, и пугающие мысли таяли в напряжённости следующего мгновения.
Не менее живым и трепетным было и отношение самого Александра Ивановича к новому виду обезболивания. Десять дней подряд он не выпускал скальпеля из рук. Не подпускал ни одного из старших хирургов к операционному столу. На каждой утренней конференции отмечал новые особенности своих операционных ощущении при различных этапах вмешательства и почти на каждой в хвалебном тоне упоминал моё имя. Однажды при обсуждении накануне прооперированного больного кто-то из зала задал вопрос о деталях обезболивания. Голос Александра Ивановича прозвучал категорично: «А это мы должны спросить у Ины Павловны, ведь у нас она одна знает о наркозе всё».
Иногда по этому поводу среди товарищей звучала насмешка, но она никогда не была злой. Однажды профессор Савицкий сказал: «Ина Павловна открыла «новую эру». На другое утро мой хороший товарищ, крупный рентгенолог, встретив меня на лестнице, громко поизнес:
– Здравствуйте, Эра Павловна! – Раздался смех нескольких голосов, громче всех звучал мой собственный.
Удивительным и очень радостным было то, что эта открытая похвала директора не создала мне врагов. Думаю, причин тому было несколько. Похвала не касалась моего поведения. Я осталась к ней вполне равнодушной. Но, главное, мои товарищи видели меня как часто добровольно я остаюсь с больным на ночь. При этом от регулярных очных дежурств по институту меня никто не освобождал.
В этих удивительных условиях шёл второй месяц моей работы в новой профессии.
Беда разразилась внезапно, ужасающая, страшная, непоправимая. Она вошла, ломая все казавшиеся незыблемыми устои. 52-летний, вполне сохранный мужчина, благополучно перенесший удаление лёгкого по поводу рака, не выходя из наркоза, умер через 14,5 часов после операции.
Ничто не предвещало несчастья. Рождавшиеся день был таким радостным. Безветренный мороз, светлеющее небо, облака с золотистыми подпалинами на горизонте, сухой задорный хруст под ногами торопящихся людей, в воздухе – еле уловимый аромат приближающейся весны и острое ощущение все охватывающей радости, безграничных возможностей, счастья жить.
Когда больного ввезли в операционную он, словно продолжая наш длинный вчерашний разговор, сказал: «Я совсем не боюсь операции, Ина Павловна, я вам так доверяю». И уже лежа на операционном столе в плену массы разных трубок и приборов, почти засыпая с расстановкой произнёс: «Завтра я вам расскажу смешную историю про наркоз». Этого «завтра» у него уже не будет, хоть вырви из груди и собственными руками разорви своё сердце.
«Неужели это моя вина?»
«А чья же?» – услышала я чей-то голос. Оглянулась – никого. Ужасающая тишина.
«Так отчего же он умер?»
«Конечно от наркоза, и я виновата»
«Значит, я его убила. Но как?»
Ведь в течение всей операции показатели были стабильными. И после операции на протяжении нескольких часов они оставались нормальными!
«Так при чём же здесь наркоз?»
«А что же ещё? Конечно наркоз!»
«Но как?»
И не унимается мысль и вновь бежит по адскому кругу. Слепая, глухая, немая ночь глядится в окно палаты. Все помогавшие при наступлении катастрофы: дежурный врач, сестры – постепенно уходят. Я выхожу последней. На пороге заставила себя оглянуться: одинокая кровать в пустой комнате. На тумбочке в беспорядке флаконы, инструменты бинты, разбитые ампулы. Рядом стойка с остатками уже никому не нужных растворов. На кровати под снятой простынёй – очертание мёртвого тела, несколько минут назад оно было живым. Это я убила его. Он умер от наркоза.
Но как? Непонятно! Где-то глубоко внутри мучительно-давящий комок льда, он растекается, начинается озноб.
В пустой прохладной ординаторской раскладываю все графики наблюдения, от подачи больного в операционную до последнего вздоха. Вновь и вновь рассматриваю их в деталях. И постепенно понимаю: наркоз не причем. Просматриваю ещё и ещё. И понимаю окончательно: больной умер не от наркоза. Так от чего же? Не знаю! Озноб становится сильнее.
«Ну, пусть не от наркоза? Разве от этого легче?» – чей это голос? Оглядываюсь – никого. «Нет, конечно, не легче!»
И всё же!
Наконец – аврал. В зале напряжённая тишина, молчат, или говорят шепотом, как на похоронах.
Входит Савицкий. От его массивной фигуры, замедленных движений, неподвижно-маскообразного лица по залу пополз страх. Дежурного врача не прерывает, но слушает с явным раздражением. Наконец дежурный доктор сошёл с трибуны. Александр Иванович молча смотрит в зал. В зале устрашающая тишина. Бегут минуты и, кажется, этому не будет конца.
Вдруг он резко поворачивает голову в мою сторону. И без обращения, приказным тоном, словно с размаху бросает мне в лицо: «Говорите!» Поразительно: в этот момент я вдруг вспомнила рассказ его старых коллег о временах, когда он был первым и главным помощником самого П. А. Герцена. Они утверждали, что бывали случаи, когда он приходил в бешенство и в этот момент его взгляд по злобной силе был сродни огнестрельному оружию. Именно такси взгляд был сейчас устремлён на меня. Я содрогнулась от ужаса: значит это правда и я убила больного. Раз он так считает – значит так оно и есть. Я подошла к столу и положила перед ним всю наркозную документацию. Он на ней даже не взглянул. Я подробно описала течение наркоза и состояние больного после операции. Он меня не перебивал. Я кончила. То же выражение глаз и прокурорский тон прозвучавшего вопроса: «Так от чего же он умер?
Насколько это было возможно, уверенным тоном я произнесла: «Не знаю. Это выяснится на вскры…» Он меня перебил. С искажённым яростью лицом, нет, он не крикнул, его голос звучал даже менее громко, чем обычно. Но злая мощь выбрасываемых слов заставила зал вздрогнуть: «Ах, вы не знаете?! А я знаю: он умер от наркоза. Это типично-наркозная смерть. Быстро и гладко выполненная операция, а больной не вышел из наркоза. Он умер от наркоза. Вы обязаны найти свою ошибку. Слышите – это ваша прямая обязанность, ваш долг». Уверенные, как проповедь, тяжёлые, как стопудовые гири, коварные как кинжал – его слова медленно падали в ошеломленный зал.
