Наконец, он умолк. Я огляделась. Боже мой, уже вечер. Запутавшись в цветущих яблонях, горят уличные фонари. Сколько же мы простояли? Час? Два? В молчании мы дошли до метро. На эскалаторе в мелькающем свете повторяющихся фонарей ритмично возникало и уходило в тень его лицо. Оно было спокойным, умиротворённым, даже радостным. Я подумала, что поделившись со мной своим сокровенным, он испытал своеобразное ощущение облегчения и свободы.
На перроне мы расстались и поехали в разные стороны. В моём вагоне было свободно. Я села. Нахлынувшие мысли вплетались в ритм колёс. Так вот, оказывается, каков в действительности этот тщедушный, скромный, молчаливо улыбающийся китаец! У него есть собственный взгляд на окружающее, есть идеология, убеждения, есть цель в жизни и явно присутствует воля к её достижению. Есть собственное достоинство. А вместо предполагаемого мною одиночества в чужой стране – когорта друзей – единомышленников. И никаких компромиссов, послаблений, уступок, даже вдали от родины, в незнакомой стране, не зная её жизни, её языка, в стране, принявшей его как ученика. В этой стране он уже совершенно сознательно и настойчиво умеет отстаивать свои права на свободу мыслей и действий. В его понятии любовь к родине равнозначна жизни для неё, она есть суть и смысл жизни. Он искренне и бескомпромиссно предан вождю. Учится, работает и живёт для процветания Китая. А эта еженедельная всеобщая круговая исповедь друг перед другом? Ведь это явление того же порядка. И ведь все они, приехавшие учиться в нашу страну, несут в себе этот термоядерный заряд верности своей идеологии, свободы и смелости. И сам собою рождается вопрос: кто же у кого должен учиться?
Вопрос сугубо риторический и ответа на него тогда не требовалось.
А Вень Чуань продолжал жадно учиться, брать всё более трудные барьеры.
Кончался второй год его аспирантуры. Несомненные успехи в языке и профессиональные развили в нем определённую самоуверенность. Она явно пошла ему на пользу, он обрёл смелость в общении, стал участвовать в спорах, активнее защищая свои позиции.
Это было время, когда в Советском Союзе хирургия, как наука и практическое пособие, ещё не имела таких помощников, как анестезиология и реанимация. Хирурги сами обеспечивали все необходимые элементы оперативного вмешательства и послеоперационного периода, доминирующим видом обезболивания была местная анестезия. В нашем отделении операции шли четыре, реже – пять раз в неделю.
Практически каждый врач ежедневно в течение нескольких часов был занят в операционной. Работы хватало всем, мне было поручено составление списка операций на каждый следующий день. К середине дня, подписанный заведующим отделения, он должен был висеть в ординаторской. Оперирующий называл мне своих ассистентов. Врачей на остальные посты в операционной расставляла я сама.
Стояла скучная мокрая осень. Всю неделю без просвета шёл мелкий холодный дождь. Резкий, временами ледяной ветер срывал последние листья с деревьев. Их голые ветви тоскливо и бессильно раскачивались на фоне серого слоистого неба. Всю неделю шли сложные тяжелейшие операции. Все устали, были раздражены. С нетерпением ждали конца недели. Я только что повесила расписание на завтра – последний операционный день. Кое-кто из присутствующих подошёл к стенду. Среди них был и Вень Чуань. Он прочитал расписание. И вдруг, обратись ко мне довольно громко и отчётливо произнёс:
– Ты меня из списка вычеркни. Я в операционной больше работать не буду.
Присутствующие не скрывали своего удивления.
– Это почему же? – спросила я.
– Все больные для диссертации у меня уже собраны. Мне больше не надо. Теперь я должен работать для себя.
Его эгоизм взбесил не меня одну. Тем не менее, я совершенно спокойно произнесла:
– Это решаем не мы с тобой, а твой руководитель и заведующий отделением. Но что бы там ни было – завтра ты должен быть в операционной, заменить тебя неким.
Его лицо вспыхнуло румянцем, который в сочетании с желтоватой кожей приобрёл лиловатый оттенок. Громко и решительно, смешивая русские слова со звуками, похожими на заикание, он сказал: «Нет, не буду, не буду».
Спорить было бесполезно, но ситуация требовала немедленного решения. Я размышляла к кому идти: к его руководителю, или к заведующему отделением. Судьба мне улыбнулась: в дверях я столкнулась с Николаем Павловичем, который, как всегда в развевающемся халате почти вбежал в ординаторскую. Среди разбросанных на круглом столе историй болезни, нашёл нужную и стоя, торопясь перелистовал её. Мои слова о Вень Чуане выслушал с поразительным равнодушием, не поднимая читающего взгляда, он с привычной насмешкой произнёс:
– Да что ты говоришь? Вень Чуань, это правда?
Уловив в голосе шефа миролюбивые нотки, Вень Чуань ещё больше приободрился и уверенно произнёс: «Да», – и начал было что-то объяснять. Николай Павлович не слушал его и, продолжая перелистывать историю болезни, словно в раздумье спросил:
– Так ты действительно не хочешь переливать больному кровь на завтрашней операции?
Расценив тон своего шефа, как поощрение, Вень Чуань воодушевился:
– Да, – сказал он, – не хочу, потому что…
– Ну хорошо, – легко и весело перебил его профессор Маслов, положил на стол историю болезни, быстрым шагом направился к двери и на ходу, словно разговаривая с самим собой, негромко произнёс: – Что ж, я сегодня об этом напишу Мао-Цзэдуну.
В мёртвой тишине прозвучала захлопнутая дверь и быстро удаляющиеся шаги,
Вень Чуань словно окаменел. С его неподвижного лица вниз к шее медленно сползал румянец. На жёлтом маскообразном лице живыми оставались только глаза. Вдруг став громадными и круглыми, они были полны ужаса и слёз. Но слёзы почему-то не капали. Создавалось впечатление, что в глазницах полных влаги плавают громадные зрачки. Немая сцена длилась не больше минуты. Вдруг Вень Чуань сорвался с места и помчался вслед Николаю Павловичу. Видимо, не догнав его, вернулся в ординаторскую. Шок прошёл. Он был бледен и дрожал, словно в ознобе. Но явно пытался овладеть собой. Решительным шагом он подошёл ко мне и, глядя в глаза, стараясь быть спокойным, сказал:
– Я буду переливать кровь. – Немного помолчал, словно набирая сил и, глубоко вздохнув, тихо добавил: – И завтра, и потом, и всегда.
Повернулся и почти выбежал в коридор.
Дождь шёл всю ночь. Такой же частый, мелкий и холодный. Он, словно сеткой окутал город. Тускло мерцали Фонари, рождая призрачные тени на пустеющих улицах. Всё живое стремилось в укрытия. Утром дождь усилился. Примчался северный ветер, сильно похолодало.
Как всегда в половике девятого Николай Павлович вышел из 16 трамвая на углу Беговой улицы и II Боткинского проезда – наискосок от института. Раскрывая зонтик, он увидел Вень Чуаня. Смертельно бледный взволнованный, дрожащий всем телом то ли от холода, та ли от страха, он бросился к Николаю Павловичу. Пренебрегая элементарной вежливостью, не здороваясь, он сдавленным голосом выбросил из себя вопрос:
– Вы написали Мао-Цзэдуну?
В первую минуту Николай Павлович оторопел. Однако сообразив, принял серьёзный вид и, проходя мимо промокшего дрожащего Вень Чуаня, безразличным голосом произнёс:
– Вчера не успел, я это сделаю сегодня вечером.
Вень Чуань смотрел вслед быстро удаляющемуся Николаю Павловичу. Его слегка согбенная фигура в серых сумерках дождя напоминала вопрос. Этот же вопрос был написан на его лице: что же теперь делать? Несколько коротких минут размышления и, видимо, на что-то решившись, он бросился вслед Николаю Павловичу. Видимо не догнав, посмотрел на часы и понял, что пора идти в операционную. Операция затянулась. Когда Вень Чуань освободился, Николай Павлович уже ушёл. В полном отчаянии, сознавая, что не сделал ни одного шага к спасению, он отправился домой в общежитие, в «Свой маленький Китай». На следующее утро сцена у трамвайной остановки повторилась. День был светлый, временами сквозь лёгкую, сероватую дымку облаков по земле пробегал луч солнца. Вень Чуань не менее жалкий и несчастный, чем вчера вновь ждал своего руководителя. Заметив его Николай Павлович предвосхитил его вопрос:
– Успокойся, – сказал он подбежавшему Вень Чуаню, – я не написал и не буду писать Мао Цзэдуну.
Выражение лица Вень Чуаня заставило вечно торопящегося, вечно бегущего, насмешливого Николая Павловича остановиться. Они стояли на обочине шумной улицы. Мимо, извиваясь и звеня, прополз трамвай, мчались машины, суетились торопящиеся пешеходы. А Николай Павлович с интересом наблюдал, как постепенно, очень медленно окаменевшее маскообразное лицо китайца оживало, возвращая ему мягкие округлые черты. Как появился и медленно разливался живой румянец щёк. И вдруг, словно луч солнца вспыхнула знакомая улыбка. Но самым ярким и поразительным были глаза. Поглядев в них, Николай Павлович с удивлением подумал: оказывается, иногда они тоже умеют радоваться.
