— Здесь я! Здесь! — откликнулся я.
— Уф! Насилу отыскал вас! — он подбежал ко мне. — Его высокоблагородие вас кличет! Идемте!
Спустя несколько минут я уже входил в купе коменданта поезда. Лицо капитана было суровое и напряженное.
— Митька проводит вас к вокзалу. Там стоит машина, которая повезет врачей и медикаменты в ту дивизию, где возглавляет медико — санитарную часть Павленко, — тут он протянул мне вещмешок. — Это передадите Михаилу Дмитриевичу. Теперь, собирайте вещи и идите.
Когда я уже уходил он мне вдруг неожиданно сказал: — Война не прощает глупостей, поручик, поэтому постарайтесь их не совершать. С богом!
Не успели мы выехать из города, как водителю пришлось снизить скорость, потому что ведущая к фронту дорога была просто забита телегами с грузами, накрытыми брезентом, санитарными повозками, отрядами солдат, которые шли неровными рядами, скользя по залитому жидкой грязью шоссе. Иногда, по полям, обгоняя тяжело катящиеся обозы, скакали отряды кавалерии. Водитель, громко ругаясь, лавировал в этой толчее, как только мог. С риском завязнуть, он обходил по краю дороги неспешные обозы, затем обогнал артиллерийский дивизион, который с металлическим лязгом медленно тащился по размытой дороге. Огромные лошади — битюги с трудом тащили за собой подпрыгивающие на неровностях пушки.
Грохот орудий я услышал задолго до того, как мы въехали в город, где находился полевой лазарет. Местных жителей почти не было видно, а вот людей в шинелях и фуражках с кокардами было изрядно. Наглухо заколоченные магазины, выбитые окна, разрушенные заборы и бродячие собаки на пустынных дворах говорили о войне, разрухе и бегстве жителей из города. Где‑то впереди, не переставая, гремела артиллерийская канонада.
Поплутав по улицам, машина, наконец, подъехала к каменному зданию с фальшивыми колоннами и аляповатыми украшениями из лепнины. Над его крышей вился белый флаг с красным крестом, а перед главным входом кружился людской водоворот, состоящий из раненых, сестер и врачей. Чуть в стороне стояло около десятка телег, на которые сейчас укладывали и рассаживали раненых сестры и санитары. Машина, объехав их, остановилась напротив центрального входа. Спрыгнув с кузова, я спросил первого попавшегося мне на глаза санитара, где найти главного врача. Тот не замедляя шага и не глядя на меня, махнул рукой в сторону госпиталя и быстро сказал: — Там спросите!
Войдя в холл, я почти сразу наткнулся на группу из трех врачей. На мой вопрос откликнулся мужчина выше среднего роста, широкоплечий, с большой седой головой и резкими чертами волевого лица.
— Это я. А вы кто?!
— Богуславский Сергей Александрович.
— Гм! Я вас не таким представлял. Вы прямо… как медведь, батенька! Вон плечищи какие!
— Что с Наташей?! У нее горячка?
— Тут такое дело вышло…нехорошее. Даже не знаю, как и сказать! Знаете, солдатам правду — матку режу! Говорю, как есть! Без ноги будешь или без руки, а тут….
— Говорите!
— Вашу сестру изнасиловали.
— Кто?!
— Немцы. Пятнадцатого сентября, ближе к вечеру, в Сморгонь ворвался немецкий кавалерийский полк. Наши, в спешке, начали отступать. Шесть телег с ранеными, врач и две медсестры попали в плен. Видно, ездовые, в спешке, да в потемках, с дороги сбились. Спустя три дня подошло подкрепление, и в тот же день город был отбит. Тогда их и нашли. Наташа, после случившегося, полностью ушла в себя. К тому же простудилась сильно. Несколько дней была высокая температура, бредила, кричала. Вот я и дал телеграмму.
— Где она?!
— Идемте!
Полевой госпиталь находился в здании усадьбы. В комнатах с высокими потолками, пахло лекарствами и мочой, а на койках, стоявших почти впритык друг к другу, лежали и сидели раненые. В женском отделении, в самом дальней комнате, за отделенной ситцевой занавеской углу, стояла кровать сестры. В первый момент мне даже показалось, что это не она, а какая‑то другая девушка. Свалявшиеся волосы, худое изможденное лицо, почти сошедший синяк на правой скуле. Но хуже всего были ее глаза. Они были потухшими и пустыми, словно та Наташа, которую я знал, умерла.
— Сестренка! Ты как?
Она словно очнулась, посмотрела на меня. Взгляд сначала был настороженным, но потом снова стал прежним, равнодушным.
— Сережа. Приехал.
— Как ты себя чувствуешь?!
— Душа болит, — в следующее мгновение ее глаза наполнились слезами и она заплакала. Она не закрывала лицо руками, не кричала, а просто лежала, а по ее худым щекам текли слезы. Не зная, что делать, я развернулся к Павленко, но тот только пожал плечами и сказал: — Тут я помочь бессилен. Давайте, лучше Людмилу Сергеевну приглашу. Она с ней, вроде, нашла общий язык.
Он ушел, а я повернулся к Наташе.
— Успокойся, хорошая моя, — я попытался погладить ее по руку, как она вдруг вскрикнула: — Не надо! Не трогай меня, пожалуйста!
— Хорошо, Наташа. Хорошо. Ты, как только встанешь на ноги, мы с тобой поедем домой. Будешь варить мне борщи, и заживем мы, как прежде.
— Как прежде уже никогда не будет. Никогда! Ты понимаешь — никогда! — в ее голосе звенела приближающая туча — истерика, которая вот — вот должна была пролиться новыми слезами. — Я не могу спать! Каждую ночь вижу их….
— Наташа, здравствуй!
Я обернулся на голос, раздавшийся за моей спиной. В двух шагах от кровати стояла стройная и довольно симпатичная женщина, лет тридцати пяти. У нее были внимательные и добрые глаза, но еще в них была боль. Тщательно скрываемая душевная боль, которую мне нередко приходилось видеть в глазах моей матери, когда та сидела у моей постели. Я поднялся.
— Сергей Александрович. Брат Наташи.
Она внимательно оглядела меня, а потом сказала: — Где‑то таким я вас и представляла. Наташа рассказывала мне о вас. Говорила, что я сразу вас узнаю: в плечах косая сажень и кулаки крепче железа. Меня зовут Людмила Сергеевна. Вы выйдите пока, Сергей Александрович, и подождите меня за дверью.
— Хорошо.
Я стоял в коридоре и ничего не чувствовал, только в голове, как метроном, стучала одна мысль: убить, убить, убить, … Видно нечто подобное этим мыслям отразилось и на моем лице, потому что когда врач вышла, она бросила на меня теплый, сочувствующий взгляд и тихо сказала:
— Не сжигайте себя, Сергей Александрович. Судьба так сложилась, и поправить что‑либо уже не в наших силах.
— Я спокоен. Вы лучше о Наташе расскажите.
— Хорошо. Идемте к окну. Там поговорим.
Я ожидал, что она начнет говорить, но врач молчала, глядя через стекло на серое осеннее небо и мокнущие под мелким секущим дождиком голые деревья. Ее поведение показалось несколько странным, но чем оно вызвано мне стало понятно только в процессе нашего разговора.
— Скажу вам прямо, — начала говорить она, продолжая смотреть в окно, — у вашей сестры сильнейший психологический надлом. Насколько мне известно, у нее два с половиной месяца был убит жених, теперь она сама подверглась насилию и издевательствам. Под таким грузом и более сильный человек может сломаться, а тут хрупкая девушка. Как вы могли отпустить ее на фронт? Не понимаю!
— Я не уменьшаю своей вины, но скажите: как можно удержать человека, который просто игнорирует ваши слова и доводы. Силой? Закрыть на ключ?
— Извините меня. Это ваши семейные дела и я не должна была это говорить! Я не психиатр, а врач — терапевт, но при этом считаю, что по приезде в Петербург ей нужно будет лечь в больницу. В психиатрическую клинику.
— Когда она сможет встать на ноги?
— Через три — четыре дня, а вот насчет психики тут все намного сложнее. Для начала дам совет: не торопитесь с отъездом. В Минске, в госпитале, есть врач такого профиля. Очень хороший специалист, но ему надо будет заплатить.
— У меня есть деньги.
— Тогда езжайте в Минск и договаривайтесь с ним. Христофоров Сергей Осипович. Если, даст бог, все будет хорошо, через неделю вы сможете увезти ее домой.
— Вы не знаете, как все случилось?! Наташа не говорила?
— Нет. Подобные вопросы вызывали у нее плач и истерики, но и без нее я знаю что произошло, — она с минуту молчала, потом продолжила. — Второй изнасилованной девушкой была моя младшая сестра. Она легче перенесла то, что с ними случилось. Мы с ней на фронте с февраля пятнадцатого года. За эти месяцы она многое видела и пережила, к тому же… она не была девственницей, как ваша Наташа. У нее есть жених, поручик Мелентьев Иван Васильевич. Вы можете с ним поговорить. Он командует третьей ротой.
— Где сейчас ваша сестра?!
— С оказией отправили домой. Теперь извините, мне надо идти работать, а вы идите, посидите с ней.
Я сидел у кровати сестры, пока та не уснула, затем вышел в коридор и стал у окна. Серое небо, мокрые унылые деревья. На душе у меня была такая же серая, жидкая, холодная грязь.
