На миг сестра с ее легкой грустноватой улыбкой глянула на меня из затаенного зеркала моей собственной памяти. Любовь — это всегда другая реальность, прошептала она, поверь мне. Любовь — это единственный способ приближения к истине, данный женщине. Переступив черту, ты познаешь то сокровенное свое Я, которое в ином случае обречено так и не проклюнуться на свет. Ты уже стоишь на этой черте. Ты ступила на нее, когда встреча с княгиней обрела для тебя смысл п р е д у п р е ж д е н и я. И теперь не бойся — иди.
— Куда идти? — вслух произнесла я. И в этот момент в мою дверь резко постучали.
С трудом стряхнув с себя то ли грезы, то ли полусон, я встала и открыла дверь. И от удивления чуть не закрыла опять.
В дверях стоял Иван. Он был абсолютно трезв, немного бледен, его короткие волосы влажно блестели: я глянула, пропуская его в свой номер, в грязноватое стекло — за окном шел дождь.
— Не ожидали моего прихода? — Он остановился посередине комнаты, нервно двигая большими руками. Номер сразу показался мне мал, а потолки низкими. — Я звонил вам несколько раз, но никто не подошел к телефону. У меня, видите ли, появилась кое-какая версия. Вчера я возвращался от Василия Поликарпович и увидел свет в вашем окне… — Он запнулся. — В окне квартиры вашей сестры. Я тут же вернулся и позвонил в дверь: никто не ответил. Я снова спустился во двор и увидел, что света в окне больше нет. Я закурил и стал ждать, не выйдет ли кто из подъезда — никто не вышел. Уже было за полночь. А утром Василий Поликарпович видел у себя во дворе старого поклонника Анны — Сергея Дубровина. У меня нет, разумеется, доказательств, что именно он бывает в этой квартире… но…
— Но вы думаете, Иван, что именно у него могли быть вторые ключи?
— Думаю так.
— Подождите-ка, — я присела на край кровати, — и не стойте, вот кресло. — Я показала рукой, что Иван тоже может сесть. — Никаких упоминаний о Сергее Дубровине пока в дневнике нет… Хотя… — Я поспешно взяла тетрадку и вновь перечитала последнюю страницу. — Вот, очень давно, она писала, что к ней должен придти какой-то Сережа. Это мог быть этот… Дубинин?
— Дубровин, — поправил меня Иван.
— Они с ним сколько лет были знакомы?
— Да чуть ли не с детства.
— Я о таком не слышала.
— Значит, с юности.
— И кто он такой? Вы говорите — ее приятель?
— Я видел его несколько раз, а Василий Поликарпович неплохо знал. Он ведь опекал Анну.
— Кто? — не поняла я.
— Старик. — Иван помолчал. — И Дубровин как бы опекал. Иногда покупал ей продукты. По крайней мере, после того, как ее личная жизнь с художником не задалась и она вернулась домой.
— А может ключи у художника? Это как-то было бы оправданнее.
— Ну что вы! С художником она жила несколько лет назад… И при мне он не появлялся ни разу. Конечно, на всякий случай его стоит найти. Фамилия его, говорил Василий Поликарпович, то ли Бугаев, то ли Абдуев. Я уточню. А вот адрес Сергея Дубровина, точнее Сергея Александровича Дубровина, так как он уже далеко не мальчик, я вам принес. — И бывший эксперт-криминалист протянул мне листок. — Наведайтесь лучше вы. По праву сестры. А то — спугнем, если что. И позвоните мне.
Я проводила Ивана до лифта и вернулась к себе.
Что еще за Дубровин? Совсем забыв о том, что еще час назад страницы дневника вызывали у меня какой-то необъяснимый страх, я поспешно взяла записки и начала читать, надеясь узнать о загадочном посетителе пустой квартиры хоть что-то.
И сестра тут же помогла мне.
«Филиппов позвонил мне в два часа ночи, читал свою статью, написанную им для Академгородской газеты. Вообще он тяготеет к публичным высказываниям и выступлениям: если нужно рассказать по местному телевиденью про наш институт, всегда выбирают его. Между прочим, сразу после первой нашей встречи в коридоре, я увидела его по телевизору. И образ его как-то раздвоился: возможно, именно благодаря экрану, мне стало казаться, что один Филиппов — обыкновенный сотрудник, а показанный мне на экране второй Филиппов точно всплыл из глубины моей души — я так долго всматривалась в его лицо, не слушая его ответов на вопросы ведущей телепередачи, что он будто стал моим сновидным, пришедшим из глубины веков, может быть, из генетической прапамяти, образом — образом мужчины, которого могли любить мои прабабушки, или, еще вероятнее, я сама в одном из прошлых воплощений. Может быть, если бы я смотрела телевизор не одна, а с кем-нибудь, и не вечером, перед сном, его лицо не сумело бы приобрести надо мной такую магическую власть?
Сегодня я страшно не выспалась. И не только потому, что Филиппов разбудил меня, благо телефон всегда возле своего дивана, но еще из-за прихода Сережки, проторчавшего у меня до одиннадцати вечера.
С Сережкой мы вместе учились, правда, он пришел на факультет психологии после четырех курсов технического вуза. Кажется, он и в армии успел послужить, точно не помню.
Он женат: женился на своей соседке по площадке — она забеременела. Так что у него уже есть дочка. Потом родители его жены переехали в какой-то новый район, и Сережкина семья теперь живет от него далеко. Он так и не стал пока нормальным семьянином.
С ним мы друзья. Я люблю его как брата. Во мне заложено от природы желание иметь много братьев и сестер, но даже одну мою сестричку и ту увезли от меня! И вот, наверное, от одиночества, я так и привязалась к Сережке, мама которого, Ангелина Петровна, тоже меня любит и даже сказала мне, что у нее должен был родиться второй ребенок, скорее всего, девочка, но врачи запретили рожать, приказали прервать беременность.
— Моя дочь походила бы на тебя, — как-то шепнула мне она, пока Сережка готовил в кухне чай.
Еще когда я училась на первом курсе, а Сережка на третьем, мы с ним как-то вместе возвращались из института. Был холодный зимний вечер, Сережка не мерз в своем милицейском тулупе — он вообще любит старые вещи, однажды я иду по проспекту, слышу грохот — это едет развалина-мотороллер, а в нем перепачканный мазутом Сережка — ну лягушонка в коробчонке, да и только!
А вот я тогда замерзла, когда мы возвращались из института, и пока мы стояли у моего подъезда и глядели на звезды, а Сережка бормотал стихи, я страшно простудилась и потом провалялась две недели в постели.
Он, как Бемби, возникал из моего температурного забытья, с ним прилетал запах лесной малины и чая из шиповника. Это посылала мне его мама.
Вообще Сережке я доверяю как дневнику, и порой, вместо того, чтобы записать что-то, я рассказываю ему об этом вечером по телефону.
Однажды моя тетка сказала маме:
— Вот за кого нужно выходить Анне замуж — за Сережу. Он мягкий, как теленок.
А мама моя неожиданно вспылила:
— Правильно Лена мне сказала: он — Пикколо Бамбини! Замуж за него я никогда не позволю ей выйти!
Я тогда не знала, кто такой Пикколо Бамбини, пришлось поинтересоваться у Елены, которая тут же напела мне песенку Вертинского о несчастном и преданном цирковой балерине клоуне…
То же мне — подруга! Знает, что мама больна, очень впечатлительна, зачем говорить так о моих друзьях! Ведь улучила минутку, когда меня как-то дожидалась! Хорошо, что, утонув в своем семейном болоте, она перестала у меня бывать, а то сплетничала бы еще!
Но малыш у них с Гошей чудный! Я видела ее маму, она везла его в коляске — в голубых ползуночках и сам голубоглазый — прелесть!»
31
Итак, Пикколо Бамбинии! Полинялый балаган начала века. Как прорвалась сентиментальная и самоироничная стилизация в наше время? Точно так же, наверное, как шатер цирка очутился на площади современного микрорайона и вместе с ним раскрашенное чучело мамонта, приводимое в движение примитивными кнопками и проржавевшими от дождей и мокрого снега железными рычагами.
Все хорошо, что хорошо кончается. Так говорят. Но балерина мертва, а Пикколо Бамбини зачем-то тайно открывает дверь ее пустой квартиры и подбрасывает на старый палас фото ее сестры… Зачем? Я могу еще предположить, что он трогательно плачет в пушистое полотенце. Но почему он отвечает по телефону женским голосом? Бывает в квартире с какой-нибудь Коломбиной?
Нет, по-моему, здесь что-то не сходится. Возможно, Иван ошибся, и все-таки нужно искать художника?
Но я уже стояла возле желто-зеленой, точнее когда-то желто-зеленой панельной пятиэтажки под номером 6, возле третьего подъезда.
Ну что ж… Схожу, посмотрю на этого верного оруженосца — что, собственно, я теряю? Хлопнула дверь подъезда: какая-то весьма обширная тетка протиснулась из дверей наружу. Княгиня Хованская! Я почувствовала легкий, но неприятный спазм в солнечном сплетении. Толстуха прошла рядом — и я поняла, что обозналась. Но какое-то сосущее чувство, словно подавленный голод, не оставляло меня, пока я поднималась по плоским ступеням на третий этаж, и, когда наконец после моего долгого упрямого звонка Дубровин открыл мне, я ощутила внезапную слабость, как человек, увидевший после хронического недоедания, на дороге не хлеб, не молоко — а яркую конфету и пакетик импортного сока.
