Мы вышли из гостиницы, сели в машину и поехали по центру города. За всю поездку он ни разу не вспомнил о моем сходстве с Анной. И особой в нем скорби о ней я не почувствовала.
Была когда-то расхожая фраза, ставшая благодаря одной из классических советских комедий, юмористической: «Лондон — город контрастов». Была когда-то расхожая фраза, ставшая благодаря одной из классических советских комедий, юмористической: «Лондон — город контрастов».
Я не была в Лондоне, но, судя по фильмам, столица Великобритании вряд ли обладает такими контрастами, как горд Н, в котором рядом с суперсовременными кварталами уживаются — и это вблизи от центра! — развалины купеческих особнячков и сползающие вниз по крылу оврага к узенькой зловонной речонке полусгнившие деревянные трущобы. Вся эта архитектурно-градостроительная неразбериха производит впечатление следов разноплеменных кочевий: будто какое-то время здесь жили то одни, то другие сообщества людей, потом они снимались с места и уходили дальше, оставляя за собой покинутые жилища, такие же разноликие, какими были и они сами.
Дубровин, прокатив меня по центру, свернул возле некрасивого толстого моста, по которому неслись грохочущие грузовики, и, проехав метров двести по узкой бугристой дороге, остановился возле реки, чуть в стороне от каменной, пустынной набережной.
Выходить из машины мне не очень хотелось, но Дубровин, посмотрев на меня с той же хитроватой затаенной улыбкой, вышел из машины, обошел ее и, приоткрыв дверцу, буквально вытянул за руку меня на холод.
— Единственное, что в проклятых мегаполисах можно еще смотреть, — прокричал он, заглушая громыхание недалекого моста и свист ветра, — река! Правда, здесь в нее вывели горячую трубу — льют всякие помои, сволочи! — но из-за трубы вода не замерзает! В других местах лед лежит еще прочный — далеко до ледохода! Вот это да, смотрите! — Дубровин замахал руками. — Рыбаки во — о — он там сидят! Молодцы, жулики! Вот это жизнь! Так нужно и жить! Поймал себе рыбку на обед, съел — и счастлив. А ваши бабские потребности: квартира побольше, ванная теплая, рябчик в соусе, — все это от дьявола! Вся цивилизация работает на вас, на женщин, а цивилизация— зло!
Мне захотелось возразить, и даже скорее не оттого, что я была с ним не согласна — просто интонация, с которой он произносил слова, слышимые мной не раз и от других, к примеру, от любящего обличения Иванченко, требовала именно возражений, яростного спора. И понимая это, и не желая попасть на его крючок, я все-таки не удержалась и сказала:
— Вы тоже в неплохой квартире живете.
— Да у меня ничего нет! — Заорал Дубровин. — Все — не — мое! Мне нужна только палатка и ветка березы над ней, так сказать, для удовлетворения эстетической потребности, которая сильнее бывает, чем голод! Это вам подавай парижи, столицы, кино, видео и всякую другую порнографию духа! Вам — бабам!
Когда он вновь вернулся к антифеминистской теме, я поняла, что на главный крючок еще не попалась.
С моей склонностью все подвергать анализу, я часто задумывалась над особым типом людей, вызывающих у других людей раздражение и волнение весьма простым способом — нажимая в разговоре на несколько кнопок. Вот эти кнопки:
— в беседе с так называемыми думающими женщинами — женский вопрос;
— в беседе с невротиками-мужчинами национальный вопрос;
— в беседе с интеллигентами — политика;
— с примитивными женщинами — их соседи;
— с пожилыми женщинами — их снохи и т. д. и. т п.
Я не стала относить Дубровина сразу к людям-раздражителям — вполне возможно, что его крик и пафос объясняются просто тем, что его раздражаю или будоражу я, но разгадать его мне захотелось. Не стремление ли заинтриговать меня и двигало им? Кто он — просто шумный демагог? Или живущий за счет чужих эмоций холодный, бесчувственный субъект? Как мог он дружить с моей сестрой? Быть ее духовником, ее Санчо Пансо? Значит, у него доброе и преданное сердце? Или он лгал ей, притворялся — ради каких-то своих целей? Каких? Секса? Слишком примитивно…
Я стояла, вглядываясь в медленно скрывающийся в сгущающихся сумерках далекий берег: все те же индустриальные пейзажи, что и десять лет назад, когда моя сестра стояла здесь с еще молодым Дубровиным и он, размахивая руками, кричал ей, как плохо жить цивилизованно и как хорошо обитать в лесу, как герой Торо. Почему-то я была уверена, что Дубровин принадлежит к людям, сформировавшимся рано, причем раз и навсегда, и потому он, конечно, не изменил репертуара за эти годы.
Противоположный берег зажег огни, и светящиеся паучки то замирали на нитях кранов и труб, то вдруг начинали дрожать и расползаться… А мне уже казалось, что много раз подвозил меня Дубровин к реке и мы стояли с ним, иногда болтая, а порой молча, и мне почему-то было необходимо это полубессознательное вглядывание в туманную жизнь на чужом берегу, в ее мерцающие и тающие огоньки, и Дубровин не мешал мне прислушиваться к каким-то еле уловим движениям моей души, к ее тайной печали о далеком тепле, так и не долетающем сюда, на берег моего одинокого сердца.
Так вот почему он был мне необходим.
М н е!?
Я повернулась к нему. В темноте смутно белело его лицо, как нерастаявший снег… снег забвения. Боже мой, когда зазеленеет природа, когда небо распахнет свой синий парашют и я, ухватившись за стебель солнца, полечу над лугом вместе с тобой — с тобой? с кем? — когда ароматы трав и цветов завьются вокруг моей души стаями бабочек и стрекоз, когда соловей, соловей, соловей запоет, и я, выйдя на балкон и облокотившись о перила, буду жадно ловить его трели, ловить и отпускать, ловить и отпускать в небо, когда моя белокурая дочь… моя? дочь? выбежав из леса, протянет мне букет фиалок… тогда я…
— Я хочу на вас жениться, — вдруг сказал он, наклонившись ко мне так сильно, что стало страшно — вдруг он упадет. Но он сумел удержаться, у хватившись за машину.
— Вы с ума сошли, — сказала я. — ну и юмор, простите…
— Я серьезно, — сказал он, — уедем в деревню.
— В деревню? Хорошо, конечно. Но я вряд ли смогу.
— Я не смог жениться на Анне, но вам от меня не убежать.
— Глупости, Сергей! — Я засмеялась, открыла дверцу машины и упала на заднее сиденье. Моя рука вдруг потянулась к полочке и вытащила пачку сигарет.
— Курите, — Дубровин тоже сел в машину и поднес к моей руке зажигалку с горячим пламенным язычком.
— Я не курю. — Я удивилась и убрала сигареты обратно.
— Она курила. — Язычок спрятался, едва не облизав мои пальцы.
Машина мягко тронулась с места — и через двадцать минут я уже была у себя в номере и пила пакетный чай, а Дубровин, поднявшийся ко мне вместе со мной, разрезал и очищал яблоки.
34
Марта, растрепанная, в незастегнутом халате, сидела на ковре и разбирала какие-то старые письма. Она сидела на полу и груду писем разбирала… Откуда это? Филиппов постоял возле нее, ощущая внезапно нахлынувшую ревность к ее незнакомой ему прошлой жизни, в которой его еще не было, а вились возле Марты какие-то поклонники, сочинявшие для нее любовные послания… Дураки. У всех потом все одинаково. Да, Тютчев. И с Анной будет так же скучно? Он наклонился и поднял с пола чуть смятый в углах листок, исписанный крупным почерком.
— Не трогай! — истерично взвизгнула Марта.
— О, господи, — Филиппов даже вздрогнул, — что с тобой!? Я не собираюсь ничего читать.
— И не бери!
Филиппов бросил листок на ковер, резко повернулся и вышел из комнаты. Он почти всегда возвращался домой поздно, когда дети спали. Обычно Марта лежала в ванной — или тоже спала. Что с ней сегодня? Вспоминает, несчастная, о ком-то, думает, наверное, с ним было бы лучше. Ревность превратилась в занозу досады. Филиппов прошел в кухню, заглянул в холодильник, приоткрыл крышки кастрюль, стоящих на плите. В одной оказалось картофельное пюре, во второй — еще теплый, сочный гуляш. Вообще-то Марта готовила неважно: каша у нее всегда подгорала, мясо получалось жестким, а суп или слишком жирным или пресным. Но сегодня и гуляш, и пюре, и салат, оказавшийся в холодильнике, все получилось вкусно. Наверное, когда Марта занималась обедом, представляла, глотая слезы, что готовит не Филиппову, а какому-нибудь белобрысому подростку, так и не выросшему в ее воображении и оттого не запыленному бытом.
Жадно дожевывая вторую тарелку мяса, Филиппов вдруг подумал об Анне как-то мельком и почти равнодушно. Шла вторая неделя с их встречи на квартире, потерпевшей кораблекрушение. Он старался не видеть ее в институте. Только раз она мелькнула в коридоре — и спина ее показалась ему сутулой.
Тесть приезжал позавчера сам, закрылся с Филипповым в своем бункере и дал ему несколько важных советов. Я слетаю в столицу к брату, сказал Прамчук, и там все сделаю, что нужно. И никакие палки в колеса, вставленные твоими недоброжелателями, Володя, будут нам не опасны. Но ты веди себя, милый, хорошо. Да я и так, сказал Филиппов. Чего уж там.
