- Неприятель наступает с моря!
И потом побежали звонким солдатским бегом, и на них залаяли впереди соседские собаки очень ожесточенно.
- Поэтому будите барина! - посоветовал Фома. - Тревога!
Но Зинаида Ефимовна кричала:
- Чтобы я его будить стала?.. Ради жуликов всяких?.. Ни за что в жизни!.. Ишь, "неприятель"!.. Нам только родная дочь неприятель! Вот кто нам с мужем неприятель!
Однако Фома, послушав с минуту, как заливисто лают собаки по всей улице Гоголя, и поглядев, как беспокойно ныряет в тучах луна, решился пойти наперекор:
- Может им быть замечание, - барину, - через то, как служба!
- Что бубнишь там?.. Ты что бубнишь?.. Меня учишь?
Зинаида Ефимовна на крыльце перед Фомою размахивала своим башмаком и кричала, как привыкла кричать в подобных случаях, так что сколь ни крепко спал Иван Васильич, он проснулся.
Нужно было заступиться за Елю, так ему казалось, - и он оделся наскоро и вышел на крыльцо и услышал здесь, что Ели нет, что кричали с улицы будто бы солдаты из полка, что требуют в полк, что неприятель наступает с моря.
- Чепуха!.. Дичь!.. - усиленно тер он себе уши. - Какой неприятель?.. Почему с моря?..
Но минут через десять он все-таки шел по совершенно пустой улице Гоголя к казармам.
Идти было далеко; ночь показалась пустынной, бессмысленной, холодной даже почему-то, хотя он знал, что термометр стоял на нуле.
К городовому около скверика подойдя, спросил он:
- Какой это неприятель наступает?.. Почему с моря?
Городовой в башлыке переспросил:
- Неприятель?
Оглянулся кругом, взял под козырек и ответил уверенно:
- Не должно быть!
Еще раз оглянулся кругом, спросил:
- С моря? - и ответил, но не так уж уверенно: - Не могу знать!
Ивану Васильичу стало жаль себя, наконец: он устал, лег очень поздно, недавно, и вот разбудил кто-то... хулиган уличный, - кто же еще? Но зачем? Что он ему сделал?
- У меня в семье несчастье, может быть, - вспомнил он про Елю, - и вот кто-то мерзко, гадко подшутил надо мною! - вдруг неожиданно для себя пожаловался он городовому, как будто затем только и вышел из дому, чтобы пожаловаться.
Городовой, - он был высокий и плотный, средних лет, - опять взял под козырек и сообщил догадливо:
- Солдаты тут двое пехотные бежали с четверть часа назад... Уж не они ли?
- Солдаты... после поверки... спать должны, - соображал вслух Иван Васильич. - Как же солдаты бегали!
Но из переулка к тому же скверику справа выходил в это время, бренча и топая, капитан Целованьев из пятой роты, бородатый, брюхатый, которого, хоть и ночью, узнал Иван Васильич и который узнал его.
- Фантасмагория! - зарычал он подходя. - Какой неприятель наступает?.. Не дали, черти, выспаться, а завтра мне в караул!
И дальше пошли они вместе, причем Иван Васильич никак не мог попасть в ногу Целованьеву: пройдет шагов с десять и собьется, переменит на ходу ногу и через несколько шагов непременно собьется.
А Целованьев шел неуклонно, как паровоз, и сопел на ходу и плевался, так как, по его мнению, никакого неприятеля быть не могло и кто-то страдает гнусной бессонницей.
Но на углу Полицейской и Тюремной улиц столкнулись с ними поручик Древолапов и штабс-капитан Лузга - начальник пулеметной команды.
- Хорош неприятель без объявления войны!.. А?.. Фантасмагория! зарычал на них Целованьев.
У него была недурная октава, и, желая пустить особенно густую ноту, он прятал бороду и выпирал живот.
Но поручик был особенно пылок, молод годами, и ему нравилось даже самое слово "неприятель".
Отозвался он весело:
- А японцы как начали?.. Пустили брандеры, - и готово!
- Японские брандеры - ерунда!.. А не хотите воздушный десант? поддержал Лузга и поправил фуражку, чтобы стояла дыбом, и вздернул голову на всякий случай в мутно-белесое небо.
- Господа, господа!.. А дипломатия на что?.. Перед войной говорят! укорял их Иван Васильич.
- "Дипло-матия"!.. - передразнил Лузга. - Почем мы с вами знаем, что там дипломатия?.. Говорено уж, не бойтесь!.. Приказано, и готово!
От него пахло вином, и очень широкие стал он делать шаги, длинноногий, так что капитан Целованьев, не поспевая, зарычал на него:
- И-иррой!.. Куда устремился так?.. Поспеешь!
Но из Архиерейского переулка вынесся галопом на своем Арабчике батальонный первого батальона Мышастов, на скаку крикнул им:
- Поспе-ша-ай!.. Эй!..
И пропал в ночи, только подковы Арабчика отчетливо шлепались о камни.
Лузга бросил назад Целованьеву:
- Чуешь, где ночуешь? - еще круче заломил фуражку и пошел форсированным, так что Древолапов приземистый едва за ним поспевал.
И чем ближе подходил Иван Васильич с пыхтящим капитаном к казармам, тем гуще отовсюду валили офицеры, и в казармах еще с подходу была большая суета: краснели ярко окна и доносился гул.
А капитан Политов, черный, похожий на грека, говоривший всегда громко и уверенно, высказал свою догадку, внезапно озарившую его мозг:
- Неприятель с моря - матросня, не иначе!.. Какой-нибудь новый Шмидт-лейтенант!.. Ходили же мы на них в пятом году!.. Почему не так?
- Ах, чепуха какая! - поморщился Иван Васильич.
- Почему чепуха?
- Не может быть, господа!
- Почему не может?
- Сколько угодно!
- От таких жди!
Перед самыми воротами казармы нескольким уже показалось просто это и понятно: появился там в Черноморском флоте новый лейтенант Шмидт, занял крепость и наступает с моря.
И когда говорил Иван Васильич:
- Все-таки господа... крепостные батареи... Морские орудия... Гул какой-нибудь был бы слышен... И городовой бы уж наверное знал!
- Во-первых, ничего не будет сюда слышно, - объясняли ему, - затем сообщение прервали...
- Внезапное нападение... что ж вы хотите?
- Пропаганда бы только была, а то в один час все сделают... Самое важное - пропаганда!
Иван Васильич вспомнил Иртышова и своего Колю, которого, предупредивши его, пошла сегодня куда-то выручать Еля и пропала сама, вспомнил ее тщательную Греческую прическу и жертвенный вид за обедом - и замолчал.
Казарма гудела.
Солдаты метались.
На широком мощенном булыжниками дворе со всех сторон стукотня каляных сапог и крики:
- Стройсь!.. Рравняйсь!..
Офицеры подходили к ротам, собираемым фельдфебелями, и не здоровались; со стороны цейхгаузов ярился простуженный бас полковника Черепанова. Каптенармусы и артельщики бежали оттуда по ротам с ящиками патронов.
- Заряжать винтовки?
- Не приказано!.. В подсумок!
- По скольку обойм?..
- По скольку обоймов!.. Тебя спрашивают?.. Что мечешься?
- По три... або по четыре!.. Мабуть, по три!
- Котелки просмотри во второй шеренге!
- Кто с саперными лопатками - шаг вперед!
- Поручик Глазков!.. Есть поручик Глазков?..
- Поручика Глазкова до командира полка-а!
- Зачем поручика Глазкова?
- Не могу знать!
- Где у тебя, черта, второй подсумок?.. Второй подсумок где?
- Да это и пояс не мой... Ребята, у кого мой пояс?
- Шинеля застегай!.. Та-ам, на левом фланге!
- По порядку номеров рассчитайсь!
Зачем-то музыкантская команда, с капельмейстером Буздырхановым из бахчисарайских цыган, тоже строилась рядом с околотком; кто-то, продувая медную трубу, на свету из окна резко блеснувшую, рявкнул совсем некстати, и на кого-то кричал надтреснуто слабогрудый Буздырханов:
- Я тебе двадцать разов говорил, мерзавец ты этакий!..
Со стороны канцелярии донеслась команда казначея Смагина:
- Писаря, равняйсь!
А вблизи какой-то бойкий солдат в строю ахнул:
- Ах, смертушка, - концы света!.. И писарей потревожили!
Большой полковой козел Васька, белый, заанненской породы, очень старый и жирный, обеспокоенный тем, что обозных лошадей вывели с конюшни, недоуменно бегал, поскрипывая, нырял то туда, то сюда между ротами и блеял вопросительно, а солдаты отзывались ему:
- На неприятелев, Вась!
- С четвертой ротой!
- Лезь в восьмую!.. Второй батальон не подгадит!
И даже к Ивану Васильичу метнулся было козел, мекнул жалобно и прыгнул в тень.
Весь огромный двор казарм слоился от красноватых лучей из окон.
Трехэтажные корпуса кругом, каменные, очень прочные, днем светло-зеленые, теперь серые, усиленно жили и стучали всеми своими лестницами. Иван Васильич зашел было в околоток, но там классный фельдшер Грабовский, губернский секретарь по чину, мужчина с роскошными усами и изысканных манер, сказал ему, что младший врач Аверьянов пошел в обоз, что в околотке вообще нечего делать, что тут достаточно дневального, а там лазаретные линейки, санитарные линейки, аптечные двуколки, и надобно проверить.
И когда вышли вдвоем из околотка на двор, очень зычная раздалась около команда подполковника Мышастова:
- Первый батальон, смирна-а-а!.. Господа офицеры!
Это Черепанов подошел от цейхгауза, и видно было его издали, освещенного из окна нижнего этажа: высокий, с черной бородою во всю грудь, с новым, очень белым (полк был третий в дивизии) околышем фуражки, и руки в перчатках.
