словно ребенок. Сердце сжалось и заныло. Она села рядом и обняла его за плечи.
– Юра, мне невыносимо больно существовать в физическом плане так долго. Я потеряла последние силы. Мой единственный, любимый. Освободи меня, прошу. Я наберусь сил, и не скоро, но смогу снова существовать в вашем, физическом мире. Мы увидимся. Я обещаю. Ведь ты мой первый и единственный, навсегда.
В руку парня лег неизвестно откуда возникший нож. Он отрешенно смотрел на слепящее солнечным светом лезвие. В горле стал удушающий ком. Глаза застелили слезы. Он выронил нож.
– Я не могу, – с трудом вымолвил он.
Осинка встала с кровати и опустилась перед ним на колени. Солнечный лучик скользнул по ее розовой коже и запутался, сотнями искорок в ее волосах. Ее печальные глаза смотрели на его веснушчатое лицо. Она подняла нож и снова вложила его парню в руку.
– Что я должен сделать? – сквозь сдавленное горло с трудом спросил он.
– Перечеркни клеймо, – ответила Осинка, подставив плечо с зарубцевавшимся ожогом. – Я люблю тебя! – шептала она, закрывая глаза, из которых снова хлынули слезы.
– Я люблю тебя, – всхлипнул Юра и рассек клеймо.
Фигура девушки сразу же обратилась листьями и травой, что рассыпались по всей комнате. Подул ласковый ветерок, донесший ее спасибо. Юра ощутил на груди ее прощальный поцелуй, и в этом месте, сквозь кожу проступил ряд древних рун. Но парень этого не заметил, он все сидел, сжимая в руке нож, и опустевшим взглядом, смотрел, как ветер шевелит листья на полу.
12. В тихом омуте.
До Солеварска оставался день пути, когда охотники налетели на очередную засаду. Ближе к столице, зараженных становилось все больше, и они оказывались все опаснее и предприимчивее. Рыбацкие деревни находились в осадном положении. Торговля была прекращена. Прекратились поставки соли из Солеварска. Караваны исчезали в пути. Рыбаки, живущие за счет продажи улова, несли убытки.
Загнанные в мешок Иван и Юра, с трудом прорвались сквозь обезумевших больных, которых в этих краях называли бешенными. Удалось это им благодаря Грому, который их уполовинил, хорошенько поджарив, и внезапно открывшейся у Юры способности.
Во время боя, когда их прижали к мотоциклу. Когда перезаряжать оружие, не было времени, и отбивались врукопашную из последних сил. Сразив очередного врага, парень замер, закрыл глаза, и вокруг мотоцикла внезапно поднялся вихрь.
Опавшая листва сорвалась со своих мест, за ней в воздух взмыли ветки, камни и мусор. Ураганный ветер сбивал бешенных с ног, кидал об деревья, будто тряпичные куклы, бил их камнями и ветками, засыпал мусором безумные глаза. А парень развел руки и словно в припадке закатил очи долу.
Ветер взвыл еще злее. Он ревел словно голодный зверь. Парень покраснел и покрылся крупными каплями пота.
Иван, с Громом прижались к мотоциклу, и оказались в безопасности внутри вихря. Ветреный барьер сметал любого, кто пытался к ним подойти. Псу было страшно. Огромный, черный огневик, скулил и жался к Ивану. Иван и сам едва опомнился от шока, когда понял, что этот вихрь творит его подмастерье, а опомнившись, спрятал нож, и осторожно подошел к парню, который истощал себя. И вот когда у Юры, ожидаемо, подкосились ноги, то наставник его подхватил и в бессознательном состоянии, усадил в люльку.
За потерявшим силу вихрем, сквозь оседающий мусор, показались разбросанные по небольшой поляне тела. Кого не убило, ползали и начинали приходить в себя. А главное ветер разметал кучу валежника, которой бешенные устроив засаду, преградили им путь.
Не теряя попусту времени, Иван завел мотоцикл, и с треском переехал остатки баррикады. Пес рванул вслед за ним. Они, наконец, вырвались из перелеска на открытое пространство, и мастер, зная, что пес их догонит, понесся к виднеющемуся вдалеке высокому забору из неотесанных бревен.
***
Древняя старушка водила дряблыми, руками, с узловатыми суставами, над грудью Юры, что лежал на кровати без сознания уже несколько часов. Ей будто что–то почудилось. Она остановила сухонькую длань в одной точке, и, сосредоточившись, закрыла выцветшие глаза.
– Обессилен парнишка твой. Словно досуха выпило что–то. Погоди–ка, – она расстегнула на нем рубаху. – Ох ты–ж, священные предки! – Воскликнула она, увидев ряд проступивших сквозь кожу древних рун.
– Что там? – встревожился Иван, подошел и впервые увидел у парня на груди прощальный подарок лесавки. – Что это, бабушка?
– Это милок, – она провела пальцем по рунам, и остановила его, у крайней, что едва была видна, – что–то древнее. Я, кажется, знаю, что.
– Это опасно? И что это за знаки вообще? – спросил мастер старую знахарку.
Бабушка не ответила. Она в задумчивости прошла по маленькой комнатке избушки, к столу. Сев за стол, она отдышалась и с хитрецой воззрилась на Ивана.
– Ну, – взмолился он. – Бабуля не томи!
– Экий ты прыткий, мастер. Сперва уговор. Ты поможешь мне, а уж после, я расскажу, что это, и как с этим быть. Дело одно есть. Да старая я, и ножки совсем не ходют, вот ты побудешь моими ножками, и глазками. Ну а заодно ручками, если придется.
– А тем временем Юрка коньки отбросит? Нет, бабушка, так не пойдет.
– Не отбросит. Я ручаюсь, – успокоила она и выжидающе посмотрела на Ивана.
– Слово даешь?
– Слово даю мастер.
– Я надеюсь, мне не придется скакать за тридевять земель, чтобы побить змия и принести яйцо?
– Прямо с губ снял Иван, – захохотала она. – И желательно левое. В нем силы больше, – прокряхтела старушка, смотря на ошалевшего мастера. – Да ты не пугайся. Шучу я. Но со змием придется разобраться. Только с зеленым. И тут, совсем рядышком.
– Корчму вашу спалить что ли? – хмыкнул он.
– Нет, зачем так радикально. За поджог домов у нас руки отрубают, а то и на кол могут посадить. Будь ты хоть мастер, хоть хам, хоть знатный какой, закон на всех один.
– Корчмарю морду набить? – предположил Иван.
– Да что ты злой такой? То спалить, то побить. Дай тебе волю и пьяниц всех перевешаешь.
– Тогда говори конкретнее бабуль.
– Да как тебе скажешь, коли ты перебиваешь без конца?
Иван сделал губы уточкой, мол, молчу–молчу.
– То–то–же. Пить, то пьют везде, и всюду пьяниц хватает. Но в селенье нашем беда иного рода. То один с ума сойдет, то другой, и давай вешаться, топиться, жен резать. Но ладно–бы, только пропойцы, дык даже те, кто пьет раз в год.
– Белая горячка, – не удержался мастер. – Это не ко мне.
– Да погоди ты. Вот неймеццо ж те. – Она пожевала губами, перевела дух, и продолжила. – Этих бедолаг, ко мне приводить стали. Ну, я глядь, а
