Пей отраву, хоть залейся, благо, денег не берут. Сколь веревочка ни вейся, все равно совьешься в кнут…
Напился я до соплей.
Слушал Высоцкого, подливал, но при этом знал – все, больше пить не буду, эпоха кончилась. Выбираясь из одиночества, пытался звонить майору Фадееву, но дома его, к счастью, не оказалось.
Тут на милость не надейся – стиснуть зубы да терпеть! Сколь веревочка ни вейся – все равно совьешься в плеть…
Потом я звонил по всем адресам, где могла, по моим предположениям, остановиться Нюрка, но все мне отвечали, что нет ее и быть не может, в Москве она, придурок, а какой-то горячий человек выразился в том смысле, что сядет сейчас в машину и приедет бить мне морду.
– Приезжай, – согласился я.
Только Трубников понимающе ответил: «В Москве она». И засопел: «Тебе, Андрюха, выспаться надо».
Я спросил негромко: «Трубников, зачем мы живем?»
Такая постановка вопроса Трубникова обрадовала и мы с ним хорошо поговорили. «Ты, Труба, чувствуешь свои миллионы?» – спрашивал я. Он сопел, он пускал слюну: «Что их чувствовать? Не пахнут деньги, Андрюха». – «А ведь должны вроде?» – «А вот не пахнут, – сопел Трубников. – Бабу бросишь, вони на весь квартал, а деньги не пахнут».
Общая тетрадь, отданная мне тетей Женей, лежала на столе.
Никаких записей в тетради не было. Вклеил Юха в тетрадь какое-то количество газетных вырезок. Неаккуратно, подряд. Может, в подборке вырезок и крылся какой-то смысл, я не знаю, я не уловил. Но на первой странице рукой Юхи действительно было подписано: «Андрюхе Семину. Информация к размышлению». Последние два слова он подчеркнул.
«А как дальше быть? Или, я извиняюсь, голую задницу подставить, или все-таки как-то обеспечить себе, понимаешь, на востоке хорошее прикрытие». (Борис Ельцин).
«Виктор Степанович Черномырдин большую жизнь прожил, побывал и сверху, и снизу, и сверху». (Борис Ельцин).
«У нас многих пугает чужое слово секс, по-русски – половые отношения, то, с чего начинается наша с вами жизнь. Если бы их не было, то и нас здесь, в этом зале, не было. У нас что, не должно быть нормальной половой жизни? А как она должна проходить? Если юноша вступает в брак в двадцать пять лет, а потребность в половой жизни наступает в пятнадцать-шестнадцать лет, что он делает десять лет? Отсюда и причина многих революций, многих ненужных реформ, многих злодеяний». (Владимир Жириновский).
«Раньше спать ложились с Ельциным. Теперь просыпаемся и отходим ко сну с Немцовым и Чубайсом». (Геннадий Зюганов).
«Я также считаю, что государство не вправе залезать в постель к своему народу, вот абсолютно не вправе, и надеюсь на взаимность в этом смысле». (Борис Немцов).
«Правительство – это не тот орган, где, как говорят, можно одним только языком». (Виктор Черномырдин).
«Есть люди, которые идут в политику потому что не могут реализовать себя в сексе, происходит сублимация. Но встречаются и такие хорошо известные всем политики, как Наполеон и Петр I. Их сексуальность помогла им делать великие дела, изменить мир». (Сергей Юшенков).
«В Москве четыре тысячи нелегальных публичных домов. Дела с уличной проституцией всем понятны, достаточно выйти из дверей Думы – район красных фонарей четко обозначил свои границы, расположившись возле стен древнего Кремля. Ну, про телевидение и говорить нечего. Сегодня можно посмотреть перед передачей „Спокойной ночи, малыши!“ фильм о педерастах, у кого есть желание. Сегодня речь уже идет о виртуальном сексе. Вообще ужас. Надел наушники, подключился к компьютеру и получай удовольствие, выбрав партнершу. И на цветы тратиться не надо». (Станислав Говорухин).
«Обнаженные женщины – это те места отдыха, где отдыхают европейцы». (Владимир Жириновский).
«Красивых женщин я успеваю только заметить. И ничего больше». (Виктор Черномырдин).
«Уважаемые депутаты, ну, скажите мне, пожалуйста, разве Тамара Владимировна Злотникова одна может преодолеть пятерых коммунистов и двух человек из Народовластия?» (Елена Мизулина).
«Кто пустил сюда, в Думу, социологов? Я ощущаю это, как будто нам лезут под юбку и смотрят, что там такое». (Тамара Токарева).
«Если бы я был магом, я бы обратился к нашим девушкам и женщинам с призывом рожать». (Геннадий Селезнев).
«В парламенте много выдающихся женщин: Хакамада, Панфилова. Они сильные, находятся в хорошем возрасте, и, если бы забеременели до марта, это было бы лучшим подарком Думе. А то сидят без дела». (Владимир Жириновский).
«При Советской власти, – сказал как-то Юха, – я был бы заслуженным уважаемым профессором…» Но мне в голову не приходило, что он интересуется высказываниями наших политиков. Зачем он оставил мне тетрадь? Что все это могло значить? Что за видения проносились в затуманенном мозгу Юхи? Неужели нет никого, кто ответил бы за смерть свихнувшегося профессорского сынка, потомка трех великих русских адмиралов? Есть же какой-то козел, который предлагал ему отдохнуть на кислоте, уколоться?… Есть же кто-то, кто не позволял ему соскочить с иглы?…
Ты не вой, не плачь, не смейся – слез-то нынче не простят. Сколь веревочка ни вейся – все равно укоротят…
Метель мела за окном.
Холодно было.
Часть V
Дурь в городе
1
– Ты кто? – спросил Клим.
С юмором у него оказалось туго.
Такие, как Клим, мир воспринимают просто. Каковы мы, считают они, таков и мир. Возможно, сам Клим (Лёха Климов) никого не резал и не убивал, это точно, он разрабатывал маршруты наркокурьеров и прикрывал торговые точки. Круто накачан, наглые глазки поставлены близко, как говорят – сразу оба можно выткнуть одним пальцем. Не закрывая рта, Клим демонстративно жевал жвачку и время от времени спрашивал:
– Ты кто?
Лучше бы помолчал, подумал я. Зачем так выдавать неуверенность?
Но в общем я понимал, что Климу не по себе. Он сильно бодрился, но видно было, что ему не по себе. В конце концов, когда забивали стрелку, речь шла о ресторанчике «Весна», а Клима на полпути перехватили и привезли в этот подвал. Серый, типовой. Пыльный бетон, голая лампочки, пара деревянных стульев (кстати, тот, на котором сидел Клим, привинчен к полу). Еще чернела в углу чугунная батарея и валялся на тюфяке, прикованный наручниками к батарее, обмочившийся нарик. Нарик особенно сбивал Клима с толку. Клим ведь не знал, что нарик брошен в подвал не подыхать. Климу в голову не могло придти, что нарик по собственной воле решил переломиться, вот для надежности (чтобы не передумал) его и приковали к батарее.
Еще не нравился Климу резкий свет.
Клим морщился, всяко воротил морду в сторону, два злых глаза поблескивали как один. Он изо всех сил пытался понять, что за червяк прикован к батарее и почему под червяком мокрый тюфяк, но резкий свет голой лампочки бил в глаза; в общем, Клим видел только то, что должен был видеть.
Крепкий парень. Он мне сразу не понравился.
Но я не торопил Клима.
Пусть пообвыкнет, решил я. Пусть хорошо рассмотрит и запомнит обмочившегося нарика, прикованного к батарее. Пусть послушает, как нарик возится, стонет, пускает сопли, трясется в ознобе. Кумар – это всегда насморк. А нарик, он – клиент Клима, пусть теперь и бывший. Вот пусть Клим хорошенько рассмотрит и запомнит, как выглядят его клиенты. Ради очередных доз парнишка на мокром тюфяке, считай, начисто разорил отца. Клим, понятно, пальцем не коснулся бедного нарика, крутящегося, насколько ему позволяли наручники, на сыром тюфяке, раньше он никогда не видел его, не слышал о нем, но именно Клим, в конечном счете, сделал его таким, превратил в безмозглую тварь. Если такая простая мысль дойдет до Клима, подумал я, это поможет ему вернуть чувство реальности. В конце концов, должен Клим понять, что они тут на равных: он сам, и безымянный нарик. Такая мысль должна хорошо встряхнуть психику Клима. А то привык: один торгует, другой покупает. Один, значит, спихивает травку, героин, крэк, первитин, другой ловит кайф, потом догоняется димедролом. Так что, пусть Клим попривыкнет к обстановке, решил я, пусть присмотрится. В конце концов, стоны и сопли нарика его достанут, он занервничает. Он же не совсем зашибленный. Он наверняка слышал о некоем Фонде, уже как полгода вставшем на пути его пацанов. Он наверняка слышал о некоем пейджере, на который в любое время суток можно сбросить анонимную информацию о замеченных наркоточках, и, конечно, слышал о неразговорчивых ребятах, всегда готовых разбомбить любую указанную точку. Сидят, например, старые старушки, кто тронет старушек? Продают семечки, а на дне бумажных кульков доза. Ну, правда, кто тронет старушек? Они и так сидят перед распахнутой дверью. А вот неразговорчивые ребята старушек трогают. Они и депутата могут тронуть, и Клим об этом знает. Так что, пусть думает и вспоминает слухи, которые ходят по городу. Пусть порешает задачку: куда, собственно, он попал? Если в ментовку, то почему такой нехороший голый подвал? А если в тот самый Фонд, о котором ходят нехорошие слушки, то почему на сыром тюфяке валяется прикованный наручниками к чугунной батареей типичный мерзкий червяк с неестественным ярко-алым румянцем на впавших щеках? Дергается, чешется, озноб его бьет, течет из носа – это понятно. Это все понятно, черт побери! Вот почему он прикован? Разве Фонд не создан спасать таких, как этот червяк?
