7
Авессалом Евдокимович Нарциссов, дядя Николая Кротова по материнской линии, войну провел на передовой, в стрелковой роте; трижды был ранен, в партию вступил осенью сорок первого. Ночью, во время тяжких боев, когда немец жал под Ельней и в бой вступали полки московского ополчения, Нарциссов видел, как по разбитой бомбами дороге, на двух «эмках», подъехали к высоте военные; один небольшого роста, широкоплечий с генеральскими звездами в петлицах гимнастерки; он долго смотрел в бинокль на пожарище, потом закрыл глаза, прислушался к перестрелке, смахнул слезы, устало опустился на землю, сказал, словно себе самому:
– Спасли старики столицу.
(Потом только Нарциссов узнал этого человека по фотографиям – маршал Жуков.)
Нарциссов видел, как погибали ополченцы из коммунистической дивизии: они и погибали-то деловито, просто-напросто выполняли свой долг, жили по закону чести, по этому же закону и гибли.
Тогда-то Нарциссов и вступил в партию; приняли его в окопе, там же, перед атакой, выдали красную книжку. Вернулся он осенью сорок пятого, с Дальнего уже Востока, кавалер ордена Славы и трех боевых медалей, с четырьмя нашивками за ранения, две желтые и две красные.
– Думаете, молодежь знает, что означают эти нашивки? – усмехнулся Нарциссов, протягивая Костенко свою фронтовую фотографию. – Бьюсь об заклад – нет! Рассказывать молодым о войне надобно интересно, с подробностями, а я как погляжу, им сухие статейки читают, а они в это время «морской бой» разыгрывают: «попал», «утопил», «промазал».
– Авессалом Евдокимович, правы ли вы? – возразил Костенко. – Во все века старшее поколение поругивало тех, кто шел следом.
– Позволю себе не согласиться с вами. А Тургенев? «Отцы и дети»?
– По-вашему, он – на стороне Базарова? Это мнение критика навязала, на самом деле Тургенев весь на стороне дяди. Он понимал, – гений угадывает тенденцию четче любого ученого, кожей угадывает, чувством, – он понимал, что родилось новое качество русского человека в условиях отмены рабства. Он готовил к этому читателя, но неужели Базаров вызывает в вас симпатию?
– Не браните при мне Тургенева и не подвергайте сомнению его искренность в чем бы то ни было – он мой кумир.
– Умолкаю.
Старик помешал ложкой черный, с красным отливом чай:
– Только не вздумайте класть сахар, я, как старый чаевод, не понимаю людей, которые глумятся над дивным напитком здоровья.
– Я никогда не пью чай с сахаром. Меня монголы к этому приучили. С салом – пожалуйста, с солью и с молоком – тоже прекрасно, а с сахаром, вы правы, не чай, лучше уж пить лимонад, подогретый до шестидесяти градусов.
– Приятно говорить со знающим человеком, – удовлетворенно откликнулся Нарциссов. – Итак, вас интересует, кто из однополчан побывал у меня этой зимою? Был, был один молодой человек, но я его совершенно не помню, а у стариков память либо необратимо склерозирует, либо, наоборот, прозрачна. Я, смею похвастать, отношусь ко второму типу старцев.
Костенко понимал, что фотографию Кротова показывать старику пока что нельзя – у него ведь в бумажнике фото Кротова семилетней давности, без усов и очков, всякое может случиться, а вдруг признает п л е м я ш а. Хотя в честности Нарциссова сомневаться не приходилось, разговор принял бы совсем иной, не «журналистский» оборот, да и неизвестно еще, как старик отнесется к п р а в д е – лгать ему нельзя, а сердце его щадить должно.
– Был ли моряк? – переспросил старик.
– Да.
Вспомнив данные Тадавы о номере ордена Красной Звезды, которым был награжден Милинко, Костенко уточняюще сказал:
– И, как настоящий ветеран, «Звездочку» носит?
– Именно так. А почему вас интересует этот человек?
– Нам кажется, что он – аферист, Авессалом Евдокимович. Точных данных нет, но предположение грызет сердце.
– Журналисты на домыслы падки...
– Случается. Хотя я профессию журналиста ценю сугубо высоко. А вы поглядите-ка ваш семейный альбом – все фотографии на месте? Или что-нибудь пропало? Вы ведь наверняка с ним фото рассматривали?
Старик принес два альбома. На одном было написано: «семья Нарциссовых», на другом, красной тушью – «братья».
– Это – фронтовой, – пояснил он, кивнув на слово «братья», – иначе ведь и не определишь однополчан, только так...
– Он, кстати, как вам представился, этот моряк?
– Минин, – ответил Нарциссов и начал листать альбом.
– Но он не показывал вам свои документы?
– Не в суде ж мы, не в милиции, упаси господь... Смотрите-ка, действительно, заика пропал.
– Это кто ж?
– Племяш. Сын покойной сестры, Колька.
– А почему заика?
– Заикался сильно, головой тряс, страдал от этого, агрессивным стал – всех подряд дубасил, иначе, считал, девчонки на него внимания не обратят, а как другие юноши – словом – располагать к себе не умел.
– Где он?
– Сгинул на фронте, наш «капитан Немо».
– Почему «капитан Немо»?
– Мечтал стать моряком или летчиком, готовил себя к судьбе сильной личности... Нет, действительно, три фотографии исчезли! Зачем они капитану, в толк не возьму?
– А в каком году ваш племяш пропал без вести?
– С сорок первого писем не было, с осени.
– Он на каком был фронте?
– На Южном. Последняя треуголка из-под Киева пришла, шел на передовую, в первый бой...
– Сохранилась?
– Конечно.
– Тоже в этом альбоме?
– Нет, письма у меня в особых конвертах, я их музею обороны Севастополя завещал.
– И письма рассматривали с капитаном?
– Конечно.
– Ну, значит, не найдете вы там письма от племянника, – раздраженно сказал Костенко. – Вы извините, я отъеду на полчаса и вернусь – надо срочно в редакцию позвонить...
«Магаран, УГРО, Жукову. Срочно ответьте, страдал ли „Милинко“ заиканием. Костенко».
«Костенко, по месту нахождения. „Милинко“ заиканием не страдал, говорил внятно, очень медленно, певуче. Жуков».
«Костенко, по месту нахождения. Топор, предъявленный майором Жуковым, опознан Цыпкиным как принадлежащий „Милинко“. По заключению экспертов, такого рода топорики были на вооружении немецких саперов во время Великой Отечественной войны. Подобный топор хранится в музее Советской Армии как экспонат под номером 291/32. Тадава».
...Костенко прочитал это сообщение, когда готовился выехать с Месропом Сандумяном из адлеровского горотдела на беседу с однокашником Кротова, ныне директором завода Глебом Гавриловичем Юмашевым.
– Ничего не понимаю, – повторил Костенко. – Вся версия летит к чертовой матери. Если человек был заикой, а теперь говорит как Цицерон, что прикажете думать?!
Месроп возразил – как мог почтительно:
– Но ведь их лечат, Владислав Николаевич.
– Да?! Вы хоть одного вылеченного заику видели?! Это «Техника – молодежи» лечит, а не врачи! Это еще только будут лечить, да и то бабушка надвое сказала! Проклятье какое-то, прав генерал – когда поначалу много информации, жди беды, все отрежет, останешься на мели, как Робинзон Крузо, с голой задницей...
– Но топор опознан...
– Ну и что?
– Это улика.
– Какая, к черту, улика?! Если возьмем Кротова, он скажет, что топор продал еще в Магаране на толкучке одноглазому инвалиду – вот и прошу вас искать этого инвалида! Все косвенно. Все косвенно, кроме одного – адлерский Кротов был заикой, а магаранский «Милинко» говорил нормально...
8
...Юмашев внимательно посмотрел фотографию, положил ее на стол, ответил твердо:
– Да, это Кротов.
– «Немо»? – спросил Костенко.
Юмашев на какое-то мгновение задумался, потом ответил – с каким-то странным, жестким, быстрым смешком:
– Именно так. «Немо Амундсенович Заика»... Скажите на милость, вы его в глаза не видали и такие подробности знаете. А я забыл. Не напомни вы – ни за что бы не вспомнил.
– А почему вы так странно улыбнулись, когда вспомнили? – спросил Костенко.
– Заметили?
– Профессия такая.
– У меня, между прочим, подобна вашей. По цехам идешь – замечай, иначе все разнесут по кирпичикам. Только вы за это наказать можете, а я обязан по-отечески журить прощелыгу, чтобы он посовестился впредь воровать соцсобственность и понял, наконец, что зарплата – это честнее, чем уворованное добро, хоть и меньше в деньгах. Если б мог гнать взашей мерзавцев, спекулирующих званием рабочий, если б мог поощрять реальной, ощутимой премией, если б, наконец, неисправимых прогульщиков и расхитителей мог посадить, как вы...
– Я посадить не могу – к счастью. Посадить может прокуратура, мы под нею ходим.
– Ну и плохо!
– Нет, хорошо! Беспамятство – опасная штука, Глеб Гаврилович.
– Вы на то время не нападайте, не надо... Были перегибы, но время трогать не след, правильное было время...
– Если т о было правильным, значит, нынешнее – н е т?
– Я этого не сказал.
– Что ж вы позицию свою не отстаиваете? Коли замахнулись – рубите. И речь идет опять-таки не о том, чтобы н а п а д а т ь на то время – после драки кулаками не машут, просто надо п о м н и т ь. Я все помню, Глеб Гаврилович, оттого нынешнее время – при всех его издержках – ценю высоко. Оно – доброе, и если сейчас это не все понимают, придет время – поймут. А в том, чтобы алкашей и расхитителей гнать взашей, я с вами согласен, не думайте. Только по закону, а не по вашей воле или чьему доносу. Вот так-то. Ну давайте вернемся к Заике.
