— Или взять такой вопрос, как земля, — продолжал Сергей. — Тут я буду говорить конкретно — о колхозе имени Ворошилова. Членом этого колхоза состоит мой отец, а стало быть, и я. Но не в этом дело. Я уже говорил вам, что ворошиловцы в этом году получат урожай зерновых самое большее восемь центнеров. Это же позор! Земля у них загрязнена, порядка на полях нет. Но это еще не все. Общественная земля пошла по частным рукам с благословения председателя колхоза Артамашова. Землей пользуются колхозники сверх приусадебной нормы, вроде единоличников, землю сдают в аренду районным учреждениям и даже частным лицам. Артамашов или в самом деле дурак, или только прикидывается дурачком. То, что его землей пользуется всякий, кому не лень, Артамашов выдает за достижение, козыряя тем, что земли в колхозе много, почему, дескать, и не помочь нуждающимся. Видите, какая глупая теория.
— Интересно, — сказал Бойченко, угощая Сергея папиросой. — Так, так… Значит, чего проще? Земли много — разбазаривай направо и налево.
— Так получается. — Сергей раскурил папиросу. — Артамашов говорит: «Пусть колхозники обзаводятся единоличными посевами, в колхозе не уродит, у колхозников уродит, — это доподлинные его слова. Это у него называется «выходом из трудного положения» на случай неурожая. Меня это так возмутило, что я не утерпел и разругался с Артамашовым в первую же нашу встречу. И беда еще в том, что Артамашов числится на хорошем счету у районных работников. Не знаю, что о нем думает Кондратьев, — с ним я еще не говорил, — но Хохлаков отзывается хорошо. «Кто, говорит, ничего не делает, тот не ошибается». Да так можно оправдать любого преступника! А ведь тому же Хохлакову должно быть известно, что Артамашов разбазаривает не только землю, но и колхозные продукты, скот. Об этом мне рассказывал отец. Всякие друзья и приятели Артамашова тянут из колхоза и коров, и овец, и свиней, а колхозная кладовая превращена в какую-то кормушку для бездельников. И это называется ошибкой. А когда я стал говорить об этом Хохлакову, он глубокомысленно заявил: дескать, я — человек сугубо военный, у меня в голове шумит война, а потому и посмотрел я на артамашовские проделки глазами военного, то есть посмотрел неправильно, не так, как надо было смотреть. Вот какая чушь! Если такое положение существует и в других колхозах края, то, мне думается, тут нужны какие-то организационные меры.
— Это я себе запишу.
Бойченко подошел к столу и взял блокнот. Пока он писал, Сергей курил, о чем-то думая.
— Хорошо, что не все такие, как Артамашов, — сказал Сергей, когда Бойченко снова сел на диван. — В той же Усть-Невинской есть колхоз имени Буденного… Я вам о нем говорил, помните, где председателем старик Рагулин. Там с землей наведен хозяйский порядок. Рагулин немало положил на это труда. И что ж вы думаете? Хозяйство заметно окрепло, у колхозников появилось совсем иное отношение к труду, к общественному добру. Рагулин объявил войну расточительству, бесхозяйственности, а его противники увидели в этом жадность и скупость самого Рагулина. Особенно это не понравилось Артамашову, за которым установилась слава «щедрого» и хлебосольного председателя… Правда, старик Рагулин далеко не щедр, но это, как я понимаю, очень хорошо для хозяина. — Сергей вспомнил свой разговор с Рагулиным и невольно усмехнулся. — Старик бережлив и не глуп, я с ним беседовал. Очень много интересного рассказал мне, но Хохлаков его недолюбливает… И урожай у Рагулина. Такого урожая, я ручаюсь, во всем районе нет. — Сергей посмотрел на Бойченко, который что-то записывал, и продолжал: — А вот еще примеры из моих наблюдений. С Хохлаковым я объездил чуть не весь наш район и видел в одном колхозе посев пшеницы. Это было в Белой Мечети. Подъезжаем к одному участку — пшеница ростом выше пояса, густая, колос — в ладонь… Спрашиваем у председателя колхоза, чья пшеница. «Наша», — отвечает. Подъезжаем к соседнему участку — пшеница утонула в сорняках, колос жидкий, и стоит она, как сирота. «А это чья?» — «Тоже, говорит, наша…» — «Так почему ж такая разница?» Председатель спокойно объясняет: «Та, что рослая и колосистая, — семенная, а эта — обычная…» Оказывается, семенники в этом колхозе в большом почете, умеют и правильно посеять, и вовремя прополоть, сюда и председатель частенько наведывается, и агроном наезжает… А посевы товарной пшеницы загубили, бросили осенью в землю, а потом о них забыли. А что, если бы, скажем, в танковом полку были бы в боевой готовности только те танки, которые предназначены для ведения разведки, а основные, ударные машины, которые решают исход сражения, находились бы в непригодном состоянии? Разве командование могло бы допустить такое положение? Нет, конечно. А почему же председатель колхоза мирится с тем, что основной, товарный хлеб никуда не годится и только семенники находятся в хорошем состоянии? И тот же Федор Лукич Хохлаков разъезжает по району, видит все это и только сокрушается: «Ах, черт возьми, урожай подводит!» Так почему же он подводит? Почему руководитель района не подумал, как поднять урожай товарной пшеницы до уровня урожая семенников? Мало, конечно, сокрушаться и качать головой. Урожай, как я понимаю, тоже надо завоевать.
Сергей говорил взволнованно, лицо его раскраснелось, и черные глаза загорелись живым блеском. Бойченко слушал внимательно, иногда что-то записывал или утвердительно кивал головой. «Надо непременно оставить его в районе, — думал он. — Старый кочубеевец пусть идет на отдых».
Решив поговорить об этом с Сергеем в дороге, Бойченко встал и сказал:
— Сергей Тимофеевич, разговор наш мы еще продолжим. Теперь же время позднее, пойдем ко мне пообедаем, да и будем собираться к отъезду.
Глава XIX
Солнце уже опустилось к горизонту, когда темно-коричневый ЗИС выехал за город и, мягко покачиваясь по неровному шоссе, помчался на Невинномысск. Бойченко и Сергей сидели сзади, и шофер, наблюдая за дорогой и поглядывая время от времени в зеркало, видел, как они оживленно разговаривают.
Впереди во все стороны расходились холмы. Перед глазами то вставало взгорье в ярком цветении трав, то бежали навстречу кустарники, то встречались степные хутора или кошары — две-три низенькие овчарни под камышовой крышей, круглая изгородь, домик чабанов и журавель над высоким срубом колодца.
— Если бы вы знали, — говорил Сергей, — как я жалею, что сразу не поехал в Ставрополь. Сколько времени потерял, а во всем виноват Рубцов-Емницкий.
— Лев Ильич? — с улыбкой спросил Бойченко.
— Разве вы его знаете?
— Ну, как же!
— Но вы не знаете, как я с ним познакомился и как потом попал в Пятигорск. Не успел я слезть с поезда, — тут Сергей вспомнил и дорогу вдоль пшеницы, и цветы по обочине, и огненно-красных быков, и Ирину в белой косынке, — как ко мне явился Рубцов-Емницкий, усадил в машину и тут же начал сватать меня к себе в заместители, и как сватать! С большими стараниями и настойчивостью. Мне было и неловко и смешно, — посудите сами, какой из меня кооператор. Вначале я ничего не понимал, теперь же мне все ясно. Ему хотелось, чтобы моя военная слава ходила у него в заместителях и надежно защищала от возможных толчков и ударов…
— Ловкач!
Под колесами потрескивал гравий, мелкие камни взлетали из-под колес и со звоном ударялись о крылья машины. ЗИС выскочил на бугор, — и отсюда открылся вид на красивую, в лучах заката, кубанскую низменность. По взгорью белели станицы и хутора, багровым пламенем горели стекла окон, а в пойме реки, как чернь на серебре, лежал мелкий курчавый лес.
— Может быть, я в чем и не прав, — заговорил Сергей, — но мне о многом хочется вам сказать.
— Говори, говори, я охотно слушаю.
— Я часто думаю о фронтовиках, которые вернулись в колхозы. Когда я ехал домой, в вагоне мне попалась книжка — названия ее я не помню. В ней рассказывалось о том, как фронтовики в промежутках между боями писали письмо в тыл своим друзьям и знакомым. Письмо получилось хорошее: написано от души, в нем много новых, интересных мыслей и деловых советов. Читая его, чувствуешь — тем, кто его писал, было и там, на войне, не безразлично, что делают и как живут люди далеко от фронта. Тогда наши войска только-только подходили к своим границам, война была в самом разгаре, и если бы мне в то время попалось это письмо, я охотно бы подписался под ним. Но теперь война победно завершена, и те, кто писал это письмо, уже дома. Значит, положение изменилось — не только давай дельные советы, но и сам не стой в стороне, а засучивай рукава! Я бы теперь так сказал: «Эй, фронтовики, а ну, кто там писал письма тыловикам, кто учил, как надо жить и работать! Подходите ближе, становитесь в первые ряды и покажите на живом примере, как это делается». И когда я думаю, в чем же должны показать себя бывшие воины, то мне кажется, что именно им суждено стать вожаками, организаторами, если и не всем, то каждому десятому — а это немалая армия. Наступило время не только сеять и пахать землю, но и как можно шире внедрять технику в сельском хозяйстве, обучать колхозников умению управлять любой машиной, настойчиво прививать культуру в труде и в быту. Сама жизнь этого требует. В той же Усть-Невинской есть молодежь. У каждого парня или девушки семилетнее или десятилетнее образование. И если, скажем, мои родители, уже старики, живут по старинке и жизнью своей довольны, то молодежь жить по старинке не хочет. Она хочет убирать подсолнух не серпом и цепом, а комбайном, доить коров не руками, а механической дойкой. Молодежь часто бывает в городе и городскую культуру приносит в станицу. Поэтому и в станице она хочет иметь и свой театр, и библиотеку, и кино, и электрический свет. Не случайно, что, когда в пятилетний план было внесено строительство электростанции, об этом заговорила вся станица, а особенно молодежь. Они уже видят свою станицу не такой, какая она есть, а какой она будет… И я верю: если мы построим электростанцию, скажем, к весне будущего года, Усть-Невинскую уже в эту пятилетку нельзя будет узнать.
