— Нет, Ниловна, — сказал он, — что там ты ни говори, а такой зять мне не по душе.
Ниловна молча смотрела на мужа, и ее маленькие добрые глаза наполнились слезами.
— А ты не плачь, — участливо заговорил Тимофей Ильич. — Чего прежде времени слезы проливать. Дело еще не решенное. Лучше позови Анфису. Мы у нее для интересу спросим, что она нам на это скажет.
На беду, Анфисы в доме не оказалось. «Где ж ей быть в такую позднюю пору, как не с женихом?» — подумал Тимофей Ильич, и это его еще больше раздосадовало. Старик долго ворчал и теперь уже ругал не только Анфису, но и Сергея: и зачем он привез в станицу такого дружка, и где пропадает без вести вторую неделю, и что это за сын, который бросил родителей и уехал, а куда и зачем — ничего не сказал, хотя Сергей и говорил ему об этом.
Долго в эту ночь Тимофей Ильич не спал, все курил и думал. Утром поднялся рано, разбудил Анфису и сказал:
— Объясняй батьке, по какой причине тот Семен ни с того ни с сего присылает сватов?
— Объяснения, батя, у меня будут короткие, — решительно ответила Анфиса. — Вы, батя, свое отжили, так и нечего вам становиться на нашу дорогу. Все равно по-вашему не будет.
— Кто ж это тебя научил так батьке отвечать? Наверно, Сергей.
Анфиса молчала, сидя на кровати в коротенькой сорочке, похожая на девочку. Торопливо подошла Ниловна, стала спиной к дочке, а лицом к мужу и сурово посмотрела на него.
— Оставь ее.
Тимофей Ильич молча вышел. Остальные дни до приезда Сергея он ни с кем не разговаривал. Утром уходил на огород, приходил затемно, молча ужинал и только один раз сказал, как бы сам себе:
— Подождем Сергея. Должен же он скоро явиться.
…Анфиса сбивчиво рассказала брату обо всем, что произошло в доме, и, повеселевшая, вошла вместе с Сергеем в хату. Ниловна на пороге прижалась к сыну и тайком, чтобы не заметил Тимофей Ильич, всплакнула.
— А вот и Сергей, — сказал Тимофей Ильич. — Подоспел как раз к вечере.
Сели ужинать. Сергей ел молча, ждал, что скажет отец.
— Что молчишь? — спросил Тимофей Ильич, когда на стол были поданы вареники с вишнями. — Сказывай, где ездил, что видел?
— Эге, батя! Был я далеко. И в Пятигорске и в Ставрополе. И все сделал. Наш план утвердили. У депутата был.
Тимофей Ильич усмехнулся и погладил усы.
— Говоришь, у депутата был? — нарочно переспросил он. — Да ты такой — во все дырки пролезешь и своего добьешься. — Он посмотрел на Анфису. — А сестра тоже с тебя пример берет.
— И хорошо, — сказал Сергей, доставая из миски вареник.
— Оно, может, и хорошо, но не во всяком деле.
— Я, батя, знаю, на что вы намекаете.
— А если знаешь, так говори отцу, — думаешь ли ты жениться?
— А как же! Думаю. А что такое?
— То самое. — Тимофей Ильич взглянул на Анфису, которая сидела опустив голову и ничего не ела. — Если думаешь, так поторапливайся и ослобоняй дорогу. А то младшая сестра обгонит.
— А я могу посторониться, — сказал Сергей, желая придать разговору шутливый характер. — Для своей сестренки я всегда дорогу уступлю. Правильно, Анфиса?
Анфиса не ответила, встала и молча вышла из хаты.
— Батя, и куда это годится, — сказал Сергей. — В нашем доме и такие старорежимные порядки? Девушку до слез довели, а из-за чего?
— Порядки в доме такие, как и были, а что не по душе мне твой дружок, так это совсем другая песня.
— Вам не по душе, а Анфисе по душе.
— А Анфиса моя дочка, — сердито перебил Тимофей Ильич — и, как отец, я не хочу, чтобы она каталась по белому свету…
— Погодите, батя, не горячитесь. — Сергей сел ближе к отцу, угостил его папиросой. — Семена я знаю лучше, чем вы. Четыре года я с ним жил в одном танке, а на войне люди как раз и узнают друг друга. Он был мне как родной брат, понимаете, и я буду рад, если мы с ним по-настоящему породнимся.
— То ж вы жили в танке, — угрюмо проговорил Тимофей Ильич. — В танке одно дело, а теперь другое. Скажи мне, куда он ее повезет? Наша жизнь ему не нравится. Потому я и не желаю. Должон я, как родитель, думать об ней. У нас, слава богу, окромя тебя и Анфисы, выросло еще восьмеро, и у всех есть, где жить.
— Тимофей, да ты послушай Сережу, — вмешалась в разговор Ниловна. — Пускай женятся, а мы им домишко построим, вот они никуда и не уедут. А то, может, и в зятьях останется. Сереженьку нам, по всему видно, возле себя не удержать.
— И это тоже правильно, — поддержал мать Сергей.
Тимофей Ильич погладил усы и хотел что-то сказать, но в это время дверь распахнулась, и на пороге показался Савва Остроухов.
— Сережа! Где же ты так долго пропадал! — крикнул он, пожимая Сергею руку. — Ну, как? Добился? Получил?
— И добился и получил. Садись, буду рассказывать. Мамо, подбавьте вареников.
— Погоди. И вареников не хочу, и ничего не рассказывай. Жена мне сказала, что ты приехал, и я забежал за тобой. А у меня как раз заседание исполкома с активом. Вот мы там тебя и послушаем. Пойдем!
— Я готов. — Сергей встал.
— Опять уходишь? — грустно спросила Ниловна. — Савва, и откуда ты взялся! Сережа и минуты дома не сидит. Да ты хоть надень чистую рубашку.
Ниловна достала из сундука белье, брюки, белую с вышитым воротником рубашку. В соседней комнате Сергей наскоро переоделся. В штатском костюме он стал словно и ниже ростом и уже в плечах. Он ушел, по дороге о чем-то оживленно разговаривая с Саввой, а Ниловна долго смотрела в открытое окно, потом покачала головой и сказала:
— Убег. И какая же радость родителям от такого сына? Месяц как дома, а мы его еще и в глаза как следует не видели.
— А ты что ж, хочешь его подле себя привязать? — отозвался Тимофей Ильич. — Значит, дело есть, раз бегает. А куда Анфиса запропала? Вот эту побереги.
По дороге в станичный Совет Савва рассказывал Сергею о станичных новостях: о том, что буденновцы первыми закончили косовицу ячменя и косят пшеницу; что прибыла автоколонна и началась хлебосдача; что позавчера в Усть-Невинскую приехали две новые учительницы: «Такие собой чересчур молоденькие да стыдливые, что просто с ними одна беда — насилу устроил их с жильем»; что Иван Атаманов ездил на конезавод и ему там обещали продать четырех маток: «Пока, говорит, план будет утверждаться, а я обзаведусь племенными матками…» — хитрый кавалерист; что в Усть-Невинскую приезжал председатель Краснокаменского стансовета: «Где-то прослышал про наш план и, веришь, полдня просидел у меня в кабинете и все расспрашивал, как и что»; и наконец, о том, что Федор Лукич Хохлаков заболел и слег в постель. «На сердце жалуется. Заходил я его проведать, лежит и очень стал плох, прямо весь как-то почернел. Просил тебя, чтоб ты к нему приехал. Что-то хочет тебе сказать, а что — не знаю».
Из всех этих новостей лишь одна неприятно поразила Сергея: болезнь Федора Лукича. «Меня хочет видеть, — подумал Сергей. — Что он собирается мне сказать? Может, он уже знает о том, что говорил мне Бойченко». Сергею показалось, что его разговор с депутатом и болезнь Федора Лукича имеют какую-то взаимосвязь и как-то непонятно переплелись между собой. «Одно из двух, — подумал Сергей, — либо Бойченко знал, что заболевшему Федору Лукичу нужно длительное лечение, а потому и говорил мне, либо разговор наш — сам по себе, и болезнь не имеет к нему никакого отношения».
В станичном Совете и особенно у входа было многолюдно и шумно. Те, кто не мог попасть в кабинет Саввы, освещенный лампой-молнией, толпились у окон, в темной прихожей и в длинном, во все здание, коридоре. Густо дымили цигарки, иногда вспыхивал огонек спички или зажигалки, освещая то клок рыжей бороды, то красивое женское лицо, повязанное белой косынкой, то иные блестящие глаза, а то и ловко закрученный молодой ус.
Следом за Саввой и Сергеем повалила толпа. В кабинете с широко раскрытыми дверями совсем стало тесно. С улицы, в просветы окон, заглядывали девушки, жмуря глаза от света лампы. Сергею показалось, что где-то там, за окном, стоит Ирина. Во всем доме гудел приглушенный говор. К Сергею подошел в блеске орденов и медалей Иван Атаманов. Крепко пожимая руку, спросил:
— С успехами? А я уже смотался на конезавод. Обещали помочь.
— Бабочки, дайте дорогу!
— Ты проходи, да не обнимайся!
— Да как же вас не обнимать.
— Разве Артамашов может без этих шуток!
В дверях, меж женских платков, показался Артамашов, чернея низенькой кубанкой, сбитой на затылок.
— Сергей Тимофеевич, — сказал он, здороваясь. — Ну, что там о нас люди говорят?
— Всякое говорят.
— Хвалят! — сказал Савва.
— А иначе и быть не могло! — воскликнул Артамашов. — Кого ж еще и хвалить, как не нас.
— Алексей Степанович, ты только об этом и думаешь, — отозвался сидевший у стола Рагулин. — Гляди, чтоб от тех похвал да не вскружилась голова, как у той вороны, что сидела на дубу.
