Будем говорить, гулять. Чтобы не было так…
— …Одиноко, — закончил я. — Да, давай.
— Спасибо. Пока!
— Пока.
Мила шагнула в подъезд. Тяжелая дверь захлопнулась за её спиной. Не пройти, не пробраться. Безопасность. Замкнутость. Клетка.
А мы с Иволгой пошли по скользкой, занесённой позёмкой, дорожке. Говорить не хотелось, да и мелкая шла на пару шагов впереди, виляя из стороны в сторону. Потом наклонилась, будто что-то уронив. Набрала снега и швырнула мне в грудь.
— Догоняй, лошара!
И побежала вперед. Я даже шага не ускорил — настолько паршиво стало на душе. Только смотрел, не поскользнется ли дурочка. Нет, пробежала метров десять, остановилась под фонарем. Слепила ещё один снежок.
И вдруг изо всех сил бросила его в лампу.
Попала. Фонарь вспыхнул и погас, лишь сноп искр разлетелся в стороны синевато-желтым фейрверком. Осталось только гаснущее белое пятно с девушкой в центре. Похоже на минимализм или обложку какого-нибудь культового альбома. Момент проникновенной боли.
Скользнув стертыми подошвами по льду, я рванулся к Иволге, дико хохочущей посреди сыплющихся осколков. Схватил ее в охапку, потащил прочь. В голове почему-то крутилась одна простая мысль: не попасться бы ментам.
— Пусти!!! — маленькая рвалась в руках, как подстреленная куропатка. — Пусти, сволочь!!! Я ненавижу, я ненавижу вас! Я ненавижу весь ваш гребанный мир! Я вам всем… — дальше пошли ругательства, вперемешку со слезами. — Я весь город разнесу!!! Я докажу, я…
Я не слушал. Просто тащил Иволгу к остановке.
* * *
Она не успокоилась даже дома. Всю дорогу ревела (кто бы мог подумать, что в Иволге столько невыплаканных слез), а когда дошли до квартиры, упала ничком на кровать и заголосила в подушку. Я присел рядом, гладя подругу по волосам, по узкой, прямой спинке. Ива только дрожала и плакала, плакала снова. А потом уснула, часа в три. Я наощупь добрался до ванной, заперся там и провел под душем целый час, приходя в себя. Потом пошел на кухню.
Рассвет встретил с чашкой остывшего чая и чувством необратимой потери. Сегодня ушла Мила, уведя за собой что-то важное. Непоколебимую веру Иволги, её уверенность в существовании свободы.
Мы отпустили поручень, автобус занесло — и двух идиотов выбросило в окно, на холодный асфальт мостовой.
Глава 12. Несчастная
Наступили дни головной боли. Февраль оборвался, как сверкнувший по небу хвост молнии, и Новосибирск вступил в первую весеннюю оттепель. На улице приветливо светило солнышко, но коренные жители прекрасно знали: заглянувшее на пару дней тепло — лишь краткая передышка, за которой зима грянет с новой силой.
Из квартиры исчез уют. Закончились травы, купленные осенью. Горы книг частью полетели в мусорку, частью — обратно в библиотеку (моими стараниями). Их место заняли пепельницы и пустые бутылки, которые Иволга раскидывала по всему дому. У неё недавно закончился запой.
Сначала Ива молчала. Два дня прошло почти без слов и музыки, в течение которых мелкая только ела, таращилась в окно и спала. Ну, как «спала» — ворочалась, не в силах заснуть, не давая себя обнять и успокоить. Потом она пропала на три дня — вещи не забирала, на звонки не отвечала, ночевать не являлась. Когда я уже начал серьезно переживать, вдруг обнаружил Иволгу в кровати, вернувшись с работы. Девушка была смертельно пьяна: уронила на пол недопитую бутыль вина, не смогла до конца раздеться. Я уложил её и прибрался дома.
С того дня Ива пила две недели. В одиночку. Дома. Сидела на кухне, на койке или в углу комнаты, курила сигарету за сигаретой и глушила литрами дешевое пойло. Потом её тошнило. Такой я подругу еще никогда не видел. Волосы превратились в грязные патлы, макияж смылся, кожа побледнела, как при болезни, приобретя какой-то даже желтоватый оттенок.
Приходил Рус, попытался поговорить. Иволга швырнула в него бутылкой. Продолжила пить, но через три дня, наконец, остановилась. Сидела, глядя перед собой абсолютно пустым взглядом. Потом засмеялась — тихо, страшно, отвратительно. Я уложил её спать, и, впервые за это время, Ива уснула сразу и спокойно.
Проснувшись, подруга поплелась в ванную. Оттуда она выбралась часа через полтора, зато уже более-менее похожей на себя: держалась прямо, смотрела агрессивно и колко. Нашарила в кармане куртки помятую пачку сигарет и села на кровать, закурив любимый «Чапман рэд». Я печатал, делая вид, что не замечаю её взглядов. Сценарий на экране ноутбука подходил к концу.
— Она просто слабая, — сказала Иволга, — А свободу я найду. Да же?
Я посмотрел подруге в глаза. Соврать не получилось — просто пожал плечами.
— Ты пропила почти все деньги, которые мы откладывали.
Мелкая вздохнула и невесело улыбнулась.
— Придется потерпеть меня на пару месяцев дольше.
— Больше не пей.
— Не буду. От одного вида тошнит! — призналась Ива.
Остаток дня прошёл в настороженном ожидании, но красноволосая действительно пришла в себя — выпила литров пять воды, ныла на трещащую голову, а ночью обняла меня, как плюшевую игрушку. Я же лежал без сна, размышляя. Именно этот запой Иволги что-то оборвал внутри, причиняя тянущую, ноющую боль. Чувство было такое, будто струна на гитаре лопнула, хлестнув по пальцам, но последний её звук ещё висит в воздухе, медленно угасая. Больше всего мучила собственная бесполезность, невозможность помочь подруге. Хотелось быть значимым, тем, за чью спину Ива сможет спрятаться от происходящего. Проблема состояла в том, что прятаться красноволосая не собиралась.
* * *
На следующий день пришлось выбраться на работу, оставив Иволгу досматривать хрупкие утренние сны. Сердце было не на месте, тем более, что пришлось позвонить Руслану, сообщив, что с Ивой уже можно разговаривать. Вспомнив Милу, я уверился, что ни к чему хорошему визит Руса не приведет.
Работалось из рук вон плохо: погруженный в собственные тревоги, я путал столики, невнимательно слушал клиентов и вообще — всячески невольно саботировал работу кафе. Лена тоже ходила не в себе. Она, кажется, окончательно рассорилась со Светлицким, и теперь он обрывал телефон девушки. Лена попросила проводить ее домой, отказать было неудобно. Теперь, ожидая подругу у входа, я
