Кроссовки “адидас”
Лето семьдесят шестого, август, мы с мамой отдыхаем в Пущине, на Оке, мне тринадцать лет. Очень уютный, с хорошим снабжением современный академгородок, биологический научный центр Советского Союза. Семь научно-исследовательских институтов на двадцать тысяч жителей. Здесь всегда была особая атмосфера, цветы на клумбах, просмотры редких фильмов в Доме ученых, отсутствие очередей в винных отделах и матерной ругани на улицах. Атипичное Подмосковье во всей красе.
Кроме того, песчаные пляжи Оки, леса, полные грибов, и два часа пути до столицы на комфортабельном “Икарусе”.
Этот город полюбился многим. Например, молодому режиссеру Никите Михалкову. Он ходил по городу высокий, джинсовый, стильный. Темные очки, вислые усы. Весь подчеркнуто западный, просто ковбой из вестерна.
В тот год он снимал в старой пущинской усадьбе. Как говорили, что-то по Чехову. Про какое-то механическое пианино. Актеры его группы во время творческой встречи в местном кинотеатре наперебой рассказывали, какой Никита рубаха-парень. И как легко и классно у него сниматься. Не то что у Тарковского. Тот всю душу вытянет.
Киношники жили в гостинице. Там же проживала сборная страны по конькобежному спорту. По вечерам артисты на стадионе играли с ними в футбол.
Днем, когда артисты были заняты на съемках, спортсмены тренировались. Надев роликовые коньки, они рассекали длинными ногами пространство многочисленных асфальтовых дорожек, покрывающих город. Автомобильного транспорта там в те годы почти не было, поэтому им никто не мешал.
В тот день мы с мамой возвращались с пляжа, было жарко, но бедняги конькобежцы не прерывали тренировок. Отрабатывали приемы мастерства на дороге около музыкальной школы.
“Женька, ну сам видишь, – надрывался тренер, – левая у тебя не доходит!”
Что там у этого Женьки не доходит и куда? Я, продолжая идти вперед, повернул голову, чтобы внимательно разглядеть длинноволосого Женьку. Ага, помню его. Он пару дней назад актера Никоненко во время футбола своей левой так подковал, что тот десять минут на бровке лежал, в чувство приходил. Женька с низкого старта начал скольжение у меня за спиной, как вдруг…
…Как вдруг все перевернулось у меня перед глазами, а стремительно подлетевшая асфальтовая дорожка больно ударила по физиономии.
Оказалось, я не заметил обувь, которую спортсмены складывали у бортика, споткнулся, грохнулся об асфальт, ободрал скулу и здорово рассадил себе ладонь. Подъехавший Женя, высокий оттого еще, что стоял на роликах, был лет на шесть меня старше, он ловко помог мне подняться и внимательно стал рассматривать мои повреждения.
– Ну ты как? – строго и вместе с тем участливо поинтересовался он, заглядывая в глаза. – Живой? Голова не кружится? Не тошнит? Дома обязательно и лицо и руку перекисью обработай, а то тут микробы всякие!
Он поднял свои кроссовки, оказывается, это через них я так здорово навернулся, и бросил на газон, от греха подальше. А потом снова покатил, ритмично перебирая ногами. Я шел домой, дуя в ладонь, меня отчитывала мама, а самому все чудились замечательные кроссовки, которые так небрежно кинул на газон тот парень. Я раньше таких и не видел. Кожаные, белые, с черными полосками и нерусскими буквами. У меня даже похожего точно никогда не будет.
Три милиционера, весь экипаж ПМГ, лежали в нашем “шоковом” зале. Все знали, что по ночам эти подвижные милицейские группы гоняют как ненормальные, у них и аббревиатуру переводили как “пи…ец мирным гражданам”, вот и эти разогнались на гололеде, а на мосту, когда машину стало заносить, водитель ударил по тормозам, но было уже поздно. Патрульный автомобиль, проломив чугунные перила, пролетел пятнадцать метров вниз, перевернувшись в воздухе, и упал крышей на железнодорожные пути.
Больше всех досталось старшему лейтенанту, командиру экипажа, на него пришелся удар такой силы, что деформировалась голова. Как он был еще жив, непонятно. Водитель выглядел немногим лучше. Легче всех отделался сержант, который в машине находился на заднем сиденье. И хотя там тоже повреждения оказались будь здоров, как-то было понятно, что шансы у него есть.
– Салага, нейрохирурга вызвал? – спросил меня Витя Волохов. – Пора хоть кого-нибудь в операционную сплавить!
Основная работа здесь предстояла нейрохирургу. Хотя были и другие травмы, кроме черепно-мозговых, но это так, по мелочи. Переломы ребер, конечностей, да и у водителя, похоже, разрыв селезенки.
Мы с Витей зашивались по полной программе, обычно в такой ситуации помогали свободные сотрудники, работающие в блоках, но сегодня и у них было весело. Из отделений и операционных поступило рекордное количество больных, две койки уже стояли в коридоре. А три пациента, практически одновременно поступивших по эстакаде в “шоковый” зал, – это уж как-то слишком для нас двоих. Пришлось прикатить второй, резервный, аппарат и подключить к нему водителя ПМГ. Сержант, слава богу, дышал сам.
Пробираясь между тесно стоящими кроватями, мы понавешали капельниц, заинтубировали и все такое. Но четкой и грамотной работы в таком бардаке да с такими тяжелыми больными не получалось. А всё эти придурки со “скорой”! Вместо того чтобы развезти всех по разным больницам, прикатили к нам тремя машинами, тоже мне, санитарный поезд!
И если сейчас, как сказал Волохов, хоть кого-нибудь не сплавить в операционную, мы вообще всех троих потеряем. Но единственный дежурный по больнице нейрохирург сейчас оперирует и, как заверил дежурный на пульте, операцию уже заканчивает. Наивный, наверное, думает, что спустится к себе в отделение, ноги вытянет у телевизора, сладко закурит и чаю выпьет. Нет, для него первый чай, скорее всего, будет только утром.
Не прошло и десяти минут, как в “шок” стремительно, насколько позволяли сдвинутые койки, вбежал нейрохирург. Он был в больнице человеком новым, только пришел, как нам сказали, из ординатуры Склифа. Я к тому времени уже видел его во время утренних обходов, и он мне каждый раз кого-то смутно напоминал.
Сейчас он секунду проникался картиной, а потом начал по очереди колдовать с прибором, искать смещение сигнала, хотя это так, формальный момент. У всех троих анизокория, понятно, что хочешь не хочешь, а череп сверлить придется.
– И с кого же тут начинать? – практически сам себя спросил он, закончив обследование.
– Нужно как в военное время – с того, кто точно выживет! – подсказал Витя Волохов, показывая на сержанта, и был, конечно, прав.
– Доктор, начинайте со старшего по званию! – нарушая субординацию, влез я. – Вот он у них командир! – И я показал на старшего лейтенанта. По документам у него было двое детей.
Доктор внимательно посмотрел на меня, потом на Волохова, затем на больных. Да, ему не позавидуешь.
– Поднимайте этого! – вздохнув, распорядился он, показывая на старшего лейтенанта. – Я в операционную побежал!
И все-таки кого же он мне напоминает? Артиста, что ли?
Утром все три милиционера лежали на аппаратах в первом блоке. Я, только закончив надраивать “шок”, стоял и курил в гараже. В предбаннике лежали три скатанные окровавленные милицейские шинели, на которых стояли три зимние милицейские шапки. Витя подошел сзади, полюбовался этой дивной картиной и сказал:
– Да, Леха, неслабо мы сегодня поработали! В реанимации нужно год за два засчитывать!
Я кивком головы выразил одобрение подобным новациям. Вот в рентгене именно так и считают – год за два.
– А скажи мне, салага, – продолжал смотреть на шинели Витя, – тебя никогда в ментовке ногами не били?
– Еще нет! – честно признался я. – А тебя?
Витя пробормотал что-то неопределенное, сплюнул и отправился в “харчевню” пить чай.
За двадцать минут до конца смены забежал нейрохирург, весь какой-то измочаленный, бледный, с кругами под глазами, форма заляпана кровью. Ему еще предстояло дневники тех, кого он прооперировал, успеть написать. Мы сидели в первом блоке за одним столом, я пристроился сбоку и линовал сводки.
– Эх, жаль, накрылся сегодня каток у меня! Домой, спать! – покачал головой доктор, не отрываясь от записей. – Зачем только коньки брал!
– А разве уже катки заливают? – вписывая цифры в графы, удивился я. – Вроде еще рано!
– Так я на искусственном льду катаюсь! – ответил он. – Я конькобежным спортом в юности серьезно занимался, вот теперь иногда хожу, форму поддерживаю!
– Простите, доктор, – чувствуя, что начинаю расползаться в улыбке, сказал я, – а вы в Пущине летом тренировались?
– Еще бы, каждый год до пятого курса со сборной ездил! – Он оторвал взгляд от истории болезни и, посмотрев на меня, поинтересовался: – А ты что, бывал там?
– Скажите, – продолжая глупо улыбаться, спросил я, – а у вас в то время кроссовки были, белые такие, красивые?
