полюбить какого-нибудь помощника или даже директора, он бы мог полюбить меня», – размышляла Мария, уходя в тупик своей судьбы.
В ноздри неизбежно врезался знакомый запах, слышный с залива Малед-крик. Ей хотелось теперь, чтоб алкоголь окончательно выветрился, прошла чёрная муть в голове и в душе.
Дверь лачуги болталась на петлях под слабым ветерком. Бабуля лежала на пелёнке на полу. Кусочек сухой плоти в розовом сари. Амир ставил воду на растопленную плиту.
– Где ты была, Мария? Даади упала. Пожалуйста, хоть немного следи за ней.
Мария сделала вид, что обеспокоена бабулей, а сама присматривалась к Амиру – как он изменится сейчас, когда в «Си Палас отеле» случилось такое. Но ничего не изменилось. Судя по всему, пришёл он недавно, ещё и рубашку не снял. «Он не должен знать, он должен верить. Верить в свой талант до конца», – вспыхнули её мысли.
– Я устала, Амир, я просто погуляла чуть-чуть в парке, пока он открыт, – она заговорила, ощущая, как стены лачуги сжимают яблочный запах её духов и кедровый аромат одеколона помощника.
– Чем-то странным пахнет, приятным, – сказал Амир, улыбаясь своей блуждающей космической улыбкой.
– Я еще зашла в «Кристалл Молл», сбрызнулась духами, – спокойно ответила Мария. Она решила, что это и есть правда. Конечно, она только что была в парке, где сторож поливал газоны, а заодно полил ей ноги из шланга. Было так славно. Потом пошла в новый торговый центр, бродила там между полок с красивыми флаконами.
– Даади упала, лежит. Сегодня так жарко, я тоже очень устал. Отдохну и буду очень-очень глубоко думать над Баджи-рао.
Бабуля так и не пошевелилась в тот вечер. Мария приготовила чай и легла спать. Она чувствовала, что выполнила бесконечно важную и трудную работу.
Ягоды личи
Цвет чая в точности такой:
Между песком пустыни твоей кожи,
Оттенком финиковой пальмы у него.
Почти что цвет возможного ребёнка.
МИНА КАНДАСАМИ, «БУРЯ В ЧАЙНОЙ ЧАШКЕ»
На некоторые части моего тела нет удовольствия смотреть. Взять государственный госпиталь, где даже воздух гниёт от страданий, от ожогов и ран. Взять крематорий, где пепел мешается со скорбью, грязью и отвратительным запахом горящих костей. Другое дело – цветочный рынок, где из пирамидок жёлтых ноготков сплетают гирлянды, или чайные, где жарят в масле бенгальские самосы; магазины фруктовых соков, где на ваших глазах выжимают в стакан мясистую мякоть; чистенькие арендованные квартирки, в которых живут одни свободные молодые женщины.
Мукта живёт в такой квартирке, в многоэтажном доме цвета неспелой кукурузы. Снаружи плесень поползла по стенам, но внутри хорошо, как на дне неглубокого лесного ручья. Осторожно заглянем туда через балкон вместе со светом, что падает на левую руку Мукты, и греет тёмные волоски. Рука обхватила шею Гоувинда, он целует её так, словно пьет манговый шейк.
Полоса света проходит по полированному мраморному полу комнаты, в нём скользят, отражаясь, редкие облака. Пол сияет изнутри спокойным блеском утреннего месяца. Свет касается резных ножек кресла, растения с длинными острыми лепестками, которое зовут «языком свекрови», к двум пластиковым розам в фарфоровом кувшине, маленькому стеклянному подсвечнику в форме лотоса. Свет струится через арку в кухню. В кухне капает вода и лежат скользкие очищенные ягоды личи, белые и гладкие, похожие на зародышей дельфинов.
– Я хочу ребёнка от тебя, – говорит Гоувинд голосом героя кинофильмов. Глаза Мукты широко распахнуты, она напоминает тщательно прорисованную девочку сейчас.
Они счастливы: сломали закостеневший порядок, перешли через различия религий, вырвались из оков общин. В рутине, которой, казалось, не будет конца, заплескалась свежесть.
– Мы всё равно скоро поженимся, теперь наконец-то после всего, – произносит он тихо и смотрит в её лицо. – Давай сегодня, если ты готова, конечно.
– Обе семьи согласны, Гоувинд, – повторяет Мукта шёпотом, как чарующее её саму заклинание. Но тут же она становится серьёзной, напоминая фарфоровую куколку. – Только как мы будем жить? У нас всё так не устроено с нашей работой.
– Милая, все родственники, друзья отца и брата, родня матери собрались и сбросились на бакшиш, я получу роль Баджи-рао. Азиф всё устроит, ты его знаешь.
Их неторопливые разговоры перетекают к созданию новой жизни. «Через месяц на свадьбе ещё ничего не будет заметно», – думают они одновременно. Солнце медленно ползёт по ягодам личи, которые в его лучах похожи на женские яичники. Славно наблюдать и такие сцены, если не знать, чем всё закончится.
Малед-крик
Голос бабушки моей дрожит на голой ветке.
По пустому дому я брожу.
ДЕЛИП ЧИТРЕ, «ДОМ МОЕГО ДЕТСТВА»
Даади умерла, отправилась в свой пограничный мир и осталась в нём. Мария приготовила чай, подошла к ней, чтобы, как и в прочие дни, попоить её и усадить на камень у входа. Увидела, что даади не дышит.
Мария догадалась, что смерть приходила мгновение назад. Смерть не успела ещё изменить широкоскулое непальское лицо, сделать его восковым и длинноносым, как у покойников, которых Мария видела раньше. Возможно, смерть ещё стояла где-то здесь, в углу вместе с пешвой, и смотрела, что будет…
Сиротка, чьего настоящего имени даже я вспомнить не сумел, всегда была частью горячих дорог, с детства глотала их пыль. Её жизнь всегда полнилась бессмысленной горечью. Она приехала ко мне из трущоб Катманду с привязанным к спине мальчиком. Сбежала от мужа и его братьев, которые также спали с ней. Все они били её, и она боялась, что однажды станет калекой. Осела в Дхарави, в картонном гробу около смрадной реки. В Дхарави она хваталась за любую работу: плела корзины, обстирывала семьи, брала деньги с ремесленников и бродяг за короткую пустую любовь.
Мальчика Батсу сжёг туберкулёз. Замуж её не звали. Хотя она долго оставалась круглолицей и белой, как лотос, её кожа была покрыта отпечатками чужих рук, и женщиной она считалась дурной. Она понесла ношу жизни одна. К старости, когда разум отказал ей и она забыла своё имя, бандиты из Дхарави использовали её в дело, как и многих одиноких стариков. Отправили на дорогу возле дарги Махима. Только в последние свои дни старушка обрела семью.
Мария, увидев её мёртвой, не кричала и не плакала. Её нервы уже перешли возможную границу напряжения. Ей нужно было только уберечь Амира от волнений. Из толпы мужчин, штурмовавших пластиковые павильоны «Кастико» в жажде быть пешвой, мастера кино выбрали десять человек, Амир был среди них.
