но улучшения мы добились. Надеюсь, больше никогда не придётся туда ехать».
Хм, это помечено апрелем восемьдесят второго, а прадед умер в девяносто четвёртом, то есть, прожил ещё двенадцать лет. Неплохое улучшение! И вот готова поклясться, это тот самый семейный дар, от которого отказалась бабушка…
А на следующей странице, в самом низу, снова загадка: «Приходил человек с гуслями, отдала пятую часть. Как говорил В., бас не придёт никогда. Осталась свирель?»
Та-ак… Во-первых, кто такой В.? Ну, если учесть, что батюшка мой был Константин Васильевич, нетрудно предположить, что В. – это мой загадочный дед. Василий Голубев. Хорошо, уже что-то.
Во-вторых, у нас получается перечень пяти народных инструментов; можно предположить, что наличие такого инструмента является паролем, и по нему выдаётся пятая часть некоего условного пирога. И ко всему этому имеет отношение мой дед.
«Пиастры! Пиастры!» – прокричал скрипучий голос в моей голове.
После чашки кофе наступило некоторое прояснение. Я решила отложить дневник – очень уж насыщенное чтение, нервное какое-то! – и начать разбираться в бабушкиной комнате. С документов начать, разумеется.
Окна во двор, зелёные шторы, светло-жёлтые стены. Неширокая кровать в углу – ну да, бабушка была в некотором роде приверженкой спартанского образа жизни, я знаю, что если сяду на эту кровать, то она покажется мне ещё и очень жёсткой. У окна кресло и круглый столик, сюда бабушка ставила ноутбук. У стены напротив кровати небольшой комод. На стене над кроватью осенний пейзаж с церковью, над комодом – мужской портрет. Никогда не задумывалась, чей именно, а теперь подошла близко и стала вглядываться в крупные черты лица: глубоко посаженные тёмные глаза, плотно сжатые губы, высокий лоб с залысинами, седые виски… Совершенно незнакомое лицо. Подпись автора есть, но неразборчива абсолютно, это надо обращаться к специалисту. Зато можно попробовать разобрать дату! Где-то у меня была лупа…
Разобрала. Лупа, фонарик и неоднократное обращение к известной матери помогли. Одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год.
Тут я поняла внезапно, что в комнате стало темно, а ещё – что я ужасно хочу есть. Посмотрела на часы и присвистнула: половина четвёртого! Неудивительно, что в желудке соловьи свищут. Надо быстренько перекусить и сбегать в магазин: в холодильнике пусто. Мама придёт с работы и захочет поужинать, да и вообще, мало ли кто заглянет на огонёк.
* * *
Вечером, после того как мама поужинала и устроилась с удобством – кресло, плед, телевизор, чашка чаю, – я села рядом в такое же кресло и спросила:
– Мам, вы с отцом в каком году поженились?
– В восемьдесят восьмом.
– А уехал он от нас когда?
– В девяносто третьем.
Голос у неё был ленивый и сонный, расслабленный, поэтому я продолжила расспросы.
– Интересно, куда?
– Ну, сперва-то не слишком далеко, ему от издательства комнату дали где-то в районе «Аэропорта». А потом не то в Омск, не то в Томск, я всегда эти города путаю, а что? – тут она дёрнула рукой, подхватила падающую чашку и села прямо. – Погоди, почему ты спрашиваешь?
– Почему бы и нет? Прошло столько лет, что могу и поинтересоваться. А где он теперь?
– Не знаю и знать не хочу! – она встала и посмотрела на меня сурово. – И тебе незачем. Спокойной ночи!
Показав язык захлопнувшейся двери, я выключила телевизор и ушла к себе. Омск и Томск она путает, ну надо же!
* * *
Наутро я дождалась, пока мама уйдёт на работу. Чашка кофе, бутерброд – и снова в бабушкину комнату. Вчера я увлеклась портретом, а сегодня только погляжу на него, поздороваюсь, и займусь поисками документов.
Конечно, я их нашла. И не так долго пришлось ковыряться в старых вещах, прежде всего потому, что всю одежду мы после похорон отправили на благотворительность. Не знаю уж, кому и как пригодятся деловые костюмы и шёлковые блузки, но бабушка именно так распорядилась в завещании.
Довольно большая деревянная шкатулка с какой-то странной резьбой на крышке (если долго смотреть на неё, начинала кружиться голова) и кожаная папка с золотым тиснением «К пятидесятилетию работы в системе здравоохранения Москвы». Аккуратно закрыв дверцы комода, я унесла всё это в свою комнату. Даже не знаю, отчего, но мне не хотелось, чтобы мама знала, что я занимаюсь этими поисками.
Вру. Знаю. Очень уж резко она вчера отреагировала на вопросы об отце. Конечно, это мужчина, который её бросил, но слишком много лет прошло для настоящей обиды. Было там ещё что-то, о чём я предпочла бы узнать.
В поздравительной папке лежали документы. Первыми мне попались свидетельства о рождении бабушки и о её браке, и я убедилась, что всё правильно угадала про деда. Действительно, звали его Василий Александрович Голубев, и родился он седьмого мая двенадцатого года. Тысяча девятьсот двенадцатого. Ого! А отец, выходит, появился на свет, когда деду было под пятьдесят, ничего себе… Но вот сведений о том, куда Василий Александрович делся в конце концов, я не обнаружила. Хотя… сейчас ему было бы много больше ста лет, так что можно с уверенностью считать, что в живых его нет.
А вот отец вполне может быть жив – ему шестьдесят, некоторые в этом возрасте детей заводят! И я его найду.
Остальные бумаги в папке были менее интересными, хотя проглядеть их на досуге будет любопытно: почётные грамоты, какие-то документы по обмену квартиры, несколько страниц со стихами, написанными твёрдым мужским почерком.
Аккуратно сложив всё обратно, я закрыла папку, сунула её в свой бельевой шкаф и раскрыла шкатулку.
Несколько стопок пожелтевших писем, перевязанных, как это показывают в кино: красная ленточка, синяя, простая бечёвка… Я взялась за пачку, схваченную бечёвкой, и стала читать.
Не промахнулась: это были как раз-таки письма, подписанные «Константин». И какое-то время он действительно прожил весьма далеко от Москвы, в Иркутске. В Иркутске, слышишь, мама? Но вот последнее письмо, десятилетней давности, несло штемпель московского почтового отделения. Да и обратный адрес был указан вполне здешний, московский, в Измайлово.
В Измайлово. Рукой подать, полчаса на метро. Оставалось сделать последний шаг, узнать телефон и позвонить, и тут я испугалась: что я скажу этому совсем чужому, незнакомому человеку? И я временно дезертировала. Другие две пачки писем даже просматривать не стала, убрала всё обратно в шкатулку и её тоже прибрала подальше от глаз, вслед за коричневой кожаной папкой.
Вернусь к дневнику, мало ли какие сюрпризы готовит мне бабушка?
Довольно долго всё шло ровно. То есть, ровно-то на родной земле не бывает, но возникающие проблемы бабушка разруливала.
