ты!
И Брам сдержал слово свое. Погасил он огонь Сайтана, оставив сына пустым и немощным – жалкой тенью первого пламени. Наказал первенца, хоть и знал, что на самом деле пожалел его. Ибо Сайтан выбьется из сил, но попытается извратить дело отца своего и, пока жив, будет сеять страх и ужас.
Итак, отец в гневе и тоске разорвал Сайтана и забросил части его тела в неведомые дали. Такую боль испытал Брам, такую тоску, что покинул вселенную и бросил созданный им мир на произвол судьбы.
Слишком больно мне смотреть с высоты на то, что творится тут. Хочу я вновь остаться один, хочу ото всех спрятаться. Затеряюсь я в черных далях и снова примусь странствовать. Стану вечным путником. Спущусь с небес на землю…
– Не забывайте меня, дети мои, запомните то, что желал сделать я! Запомните, как творил, какие цели вынашивал, как заботился о созданиях своих. Теперь ваша очередь. И – если на то способно ваше сердце – полюбите их. Ухожу я. Не ищите меня – вам не суждено меня найти. Помните последние слова мои: не забывайте, во имя чего жертвовал собой отец ваш и проливал кровь свою…
Боги простились с отцом своим и заставили Ситров сражаться с созданиями Сайтана. Пережил наш мир века боли, как переживал их Брам. Чередовались взлеты с падениями. Но в конце концов воцарился с трудом завоеванный мир. И все населявшие вселенную создания возрадовались.
Вот и вся история о том, откуда взялась жизнь, – история, воспетая тысячелетиями, история Брама и сотворения мира.
* * *
Ниша сидела, покачиваясь на месте и округлив глаза. Резко выдохнув, она обняла меня за шею:
– Спасибо, Ари! Это было… чудесно!
Мои щеки невольно заалели. Заметила? Непонятно. Я быстро отломил кусочек хлеба, макнул его в подливку и бросил в рот. Можно будет списать предательский румянец на горячую пищу и пряности.
Лицедей я, в конце концов, или нет? Пусть даже Халим не допускает меня до сцены – неважно.
Остаток ночи прошел незаметно: мы с Нишей сидели, прижавшись друг к другу, и разговаривали о всякой всячине, о которой только могут болтать дети, и наконец уснули.
Как хорошо становится на душе, когда проводишь время с симпатичным тебе человеком! Можно даже помолчать – не страшно. Эта ночь стала одним из лучших воспоминаний детства, хоть вечером я поцапался с Махамом. Хорошая компания и отличная история – а что еще надо?
Легенда о величии Брама меня всегда вдохновляла – я забывал об обидах и несправедливости. Привлекательна была идея изменить мир с помощью плетений и собственного дыхания, когда усилием воли человек переиначивает свою жизнь и окружающую реальность. Я часто думал о том, как стану героем, забуду об одиночестве и почувствую в себе силу, о которой рассказывали древние предания. Судя по легендам, эта сила прокладывала прямой путь к свободе.
Уже в детстве я настраивал себя на то, чтобы следовать по стопам богов, хотя тогда этого и не понимал.
Не понимал – но все же шел намеченным путем, выбрав за образец жизнь Брама, в сказаниях о которой переплетались правда и ложь. И в конце концов сам стал кем-то вроде бога.
11
Предвестники магии
Утром я проснулся в одиночестве – Ниши и след простыл, как будто ее никогда не было в трюме. Ни скатерти, ни пустой миски.
Приходила она обычно по ночам, словно сновидение, потом точно так же испарялась. Мы дружили, и хоть нашей дружбе чего-то недоставало, относился я к Нише с нежной теплотой.
Разогнав сонную одурь, я сел и задумался о предстоящем дне. У Халима сегодня намечалась важная встреча с одним из покровителей театра; можно было рассчитывать, что тот привлечет к нам еще больше публики. А где публика – там и звонкая монета.
Но самое главное – Халим наверняка подготовит к встрече какую-то историю. Наверняка одну из лучших, возможно, что совсем свежую. Вот это меня больше всего и заводило.
Значит, станем репетировать новую пьесу.
Будет интересная работа в театральном трюме. Любая постановка требовала больше лицедеев, чем мог обеспечить Халим. Бывало, что играли они по нескольку ролей сразу. Вдруг прозябающий на задворках театра маленький мальчик получит шанс?
Я мысленно улыбнулся, слез с шаткой кровати и побежал к жестяному тазу в углу. Сквозь окошко просачивались слабенькие бледные лучи солнца; в воздухе кружились пылинки. Дневной свет выставлял напоказ не совсем чистое содержимое моего умывальника.
Склонившись над тазом, я присмотрелся к воде. Со вчерашнего дня ее убыло, однако водичка вроде бы не слишком грязная. Пойдет. Подле тазика у меня всегда лежал скомканный лоскут ткани, когда-то оторванный от еще чистой рубахи. Такая вот мочалка. С мылом было не особо: имелась лишь мыльная стружка, которую я скатывал в комковатый шарик.
Халим настаивал, что никакого мыла мне не требуется, и все же вчера я убедил его в обратном.
Будучи ребенком, я уже не лез в карман за словом, но вчерашняя ночь доказала, что порой полезно обратное.
Одежонка сидела на мне кое-как – видимо, когда-то вещи носил парень в два раза крупнее меня, так что не составило труда из нее выскользнуть и хорошенько потереться самодельной мочалкой. На несколько минут я погрузился в мечты, вспоминая легенды и сказания, что слышал за несколько проведенных в театре лет. Неизвестно, какое из них выберет Халим для новой постановки, поэтому не помешает повторить каждое – вдруг меня выведут на сцену? Допустим, серьезную роль я не потяну, а вот за автора говорить вполне смогу.
Все лучше, чем прозябать в трюме.
Растирался я до тех пор, пока моя теплого древесного оттенка кожа не покраснела. Потом ополоснул лицо и помыл голову, раздирая густые, местами спутанные пряди. Боль была жуткая, и я доказал себе, что вправду остер на язык, когда рядом никого нет.
Не стоит думать, что ребенок, испытывающий боль, менее изобретателен в грубой брани, чем взрослый. Мальчишка даст фору любому мужчине, поверь мне.
Я закончил утреннее омовение, постаравшись, чтобы в тазик стекло как можно меньше грязи, и занялся своим гардеробом. Приводить его в порядок следовало аккуратно – уж очень ветхая мне досталась одежда. Малейшее усилие – и маленькая дырочка превратится в огромную, куда спокойно можно будет просунуть голову. Задача непростая. Я стряхивал пыль с рубашки и штанов медленными плавными движениями, словно гладил насторожившуюся собаку. В конце концов одежда пришла в более или менее сносный вид и
