— Кстати, Берт, коли вам интересно, как раз в Ташкенте мы восемь лет тому назад с Иваном познакомились. Он тебя не разочаровал?
— Ничуть. Скорее, как говорится, превзошел все ожидания. Только что он нервный такой? Ты бы видел, как он вздрогнул, когда мы его нагнали на Красной площади.
— Он с апреля месяца не в себе, — вздохнул Марк.
Восемь лет назад, да, летом было дело, забрели они с братом Андреем среди ночи погреться на городской почтамт, стрельнули там курева у московского хромого паренька, хладнокровно читавшего свой «1984» на английском языке за казенным столиком. Впрочем, на почтамте было совершенно пусто, не было ни единого претендента сочинять за оным столиком письмо или телеграмму. Умный, болтливый и самоуверенный Иван пришелся ко двору. С ним в конце концов было много веселее, чем с грустноватым Андреем, да и поездка приобрела известную лихость «Мистер Истомин», как он тогда представился, взял на себя все дальнейшие заботы о ночлеге, и даже остаток той ночи все трое провели отнюдь не на почтамте, а в каком-то довольно чистеньком домике при турбазе. А когда на следующую ночь их оттуда благополучно выставили, администраторша стараниями Ивана постелила им прямо в саду на дощатом помосте—-и девятнадцатилетний Марк навсегда запомнил ночной азиатский холод и странно близкие звезды, мучительно светившие сквозь виноградную листву. Вечерами на железнодорожных путях Иван ухарски расспрашивал рабочих, куда и когда отправляются товарные поезда. С душераздирающим лязгом трогались составы, и ликовали на каких-то бетонных блоках безбилетные московские студенты. «Что загрустил, - писал много позже Андрей, — и отчего продрог в восточном сне, в его истоме крепкой? По всей империи болотной ветерок размахивает серенькою кепкой. А здесь, где кошка по уступам крыш могла бежать до самого Багдада, замешана предательская тишь на шелесте ночного винограда. Прислушайся к дыханью тополей—на этот вечер прошлое забыто. Ночь наступает глубже и быстрей, чем остывают глиняные плиты. Еще земля в руках твоих тепла, покуда черный воздух спит и стынет, и лунный луч — железная игла — легко скользит по темени пустыни. Вернется жизнь оплывшею стеной, и щебетом скворца, и нищею листвою пристанционною, и улочкой кривой, а повезет—и ручкою дверною, и жарким очагом... а ты все плачешь: «мало», выходишь из ворот и таешь вдалеке, и только привкус ржавого металла горит на пересохшем языке...»
— Отличные лирические стихи, — одобрил Гордон, — и ты их Марк очень даже неплохо перевел.
— Вся музыка пропадает, — сказал Марк не без гордости за брата. —Клэр может их гораздо лучше оценить.
— И вообще,—добавил Гордон,—как приятно, что есть на беле свете поэты, художники, музыканты. Такое, понимаешь ли, бескорыстное, Богом избранное племя. Мы занимаемся грязной работой, вкалываем, детей рожаем, о политике базарим, а они раскатывают по миру и что-то такое трогательно-непонятное нам, простым смертным, сочиняют. Возьмешь перед сном книжечку в руки, пролистнешь—и прямо стыдно от собственной тупости...
— Ну что ты несешь! — Диана покраснела.
— Шучу, дорогая.
Чтобы заполнить опасную паузу, Марк спросил у профессора, как ему понравился Ташкент, в ответ же услыхал, что для города, на девяносто процентов разрушенного землетрясением, он выглядит совсем неплохо.
— Ценю твою вежливость, Берт.—На Гордона явно напал приступ мизантропии. — Но неужели ты всерьез? Я вообще не понимаю твоей системы скидок. Мы же не в третьем мире, профессор! Мы во второй сверхдержаве нашей старушки-планеты. Они в шестидесятом году собирались нас за двадцать лет догнать и перегнать по всем статьям. И впрямь по вооружению уже нам на пятки наступают. Раскрой глаза, Берт, у нас на социальное пособие лучше живется, чем здесь среднему рабочему, не видишь, что ли?
— Ну, — начал профессор, — без скидок никак не обойтись. Мы в войну двадцать миллионов человек не потеряли... и климат у нас...
—Да не о том ты, Берт,—перебила его Руфь,—просто у нас есть дурная и высокомерная привычка сравнивать все самое лучшее в Штатах с самым плохим за границей. Ты меня извини, Гордон, но мне эти ташкентские жилые кварталы при всей их тошнотворности все-таки симпатичнее наших трущоб. А о нашем метро ты забыл?
— Будто у тебя машины нет.
— Так я и поехала из Форест Хиллз в нижний Манхэттен на машине в часы пик, благодарю покорно. С нынешними ценами на бензин тем более. Да я такой нищеты, как у нас, ни в каком Ташкенте не видала. Ты посмотри, они же сейчас голодали бы, как Индия, если б не коммунисты. А мы оттого и жиреем, между прочим, что до сих пор качаем почем зря ресурсы из третьего мира, потом процентов десять возвращаем обратно — помощь называется. И если уж ты о метро — да, я за такое метро, а не за нью-йоркское. И наша беднота, к слову, вовсе б не отказалась жить в этих ташкентских домах.
— Ты прямо на глазах в Хэлен превращаешься!—вскипел утомленный Гордон.—Конечно, московское метро лучше нашего, особенно если убрать из него позолоту, мрамор и скульптуры с винтовками. Только ехать на нем, извини, некуда. Это же не страна, а сплошная казарма. Ты извини, Марк,—спохватился он.
— Ничего. — Побледневший Марк улыбался почти благодушно. — Как я однажды объяснял своим друзьям, двое из которых сейчас, вероятно, отсыпаются после трудового дня на лесоповале, раньше было хуже. Да и сейчас есть страны похуже нашей. Вьетнам. Албания.
При последнем слове Клэр вздрогнула.
— А в Южном Вьетнаме что? — вскинулась Руфь. — А в Парагвае? А в Бангладеш? Где дети с голоду умирают?
— Лапочка ты моя,—поднял брови Марк,—почему же, спрашивается, я, цивилизованный европейский человек, должен думать о каких-то, прости, парагвайцах? Ты ведь не сравниваешь свой Нью-Йорк с Калькуттой? Я — гражданин бывшей великой державы, по милости господ большевиков превратившейся в мерзейшую помойную яму! Какая уж там Индия, какой Парагвай, не до жиру, быть бы живу!
— С помойной ямой, пожалуй, ты загнул,—покачал головою Гордон.— В том же Нью-Йорке куда грязнее, чем в ваших городах.
Половина первого ночи. Мистер Файф, вчера чуть не сыгравший в ящик от очередного приступа, уже похрапывает в своем кресле в обнимку с кислородной подушкой: закинулась лысеющая седая голова, приоткрылся рот, венозная рука висит, почти касаясь пола. И мистера Грина тоже сморило. Свернулся калачиком бедняга, положив под голову купленный утром на базаре коврик желтого плюша с ядовито-лиловыми лебедями. Хэлен, хоть и глядит в свою брошюрку «Что такое коммунизм: реальность против пропаганды», но, похоже, прислушивается к беседе. А Клэр помалкивает, играет колечком, которое подарил ей Марк в Ереване. тонкой серебряной змейкой с бирюзовыми глазами. Впрочем, скорей пластмассовыми под бирюзу, да и серебро оказалось сомнительное, быстро начало зеленеть.
— Не был я в Нью-Йорке,— сказал Марк спокойно.— Я и в Парагвае не бывал. Слушаю вот вас и диву даюсь: как часто вы, белые люди, восторгаетесь нашим Орднунгом,— хотя, замечу в скобках, бардак у нас на Руси ужасающий, — а переселяться к нам даже коммунисты ваши что-то не торопятся. А через берлинскую стену бегут, бегут тысячами, это под автоматным-то огнем, через минные поля, сквозь колючую-то проволоку, а, миссис Уайтфилд, как оно, по-вашему, объясняется?
— Недовольные есть при любом режиме, Марк. Кто же отрицает, что западные страны богаче. Другой вопрос, какой ценой все это достигается. Ну, берлинская стена—это просто такой драматический символ противостояния двух миров. Гаитянских потенциальных иммигрантов куда больше, чем, скажем, кубинских. И, заметь, гаитянцев мы принимаем с большим скрипом, а кубинских контрреволюционеров — без звука, с распростертыми объятиями даже. Причем из них половина оказывается наркоманами и уголовниками. Погоди, лет через десять — пятнадцать из России тоже можно будет уехать, и, я уверена, стоящие люди останутся здесь.
— Революций в развитых странах, конечно, устраивать не стоит,— поддержал ее профессор.— Не стоит ломать сложившуюся и, главное, способную к эволюции структуру ради неведомых результатов. Но ежели у нас речь о каком-нибудь Гаити—стране на таком же уровне, как была Россия перед революцией,—то почему бы и нет. Там олигархи у власти, Марк, там социальной справедливостью не пахнет, и демократия в нашем понимании им, в сущности, не то что не нужна или недоступна, а как бы тебе сказать...
— Ты с Костей пробовал на эти темы беседовать, Берт?
— Пытался,— пожал плечами профессор.— Я же говорил тебе, с ним совершенно невозможно.
— А почему? Почему, тебе не пришло в интеллектуальную твою голову? Ох вы, умники из свободного мира,.. «Социальная справедливость»!—передразнил он профессора, пришедшего в некоторое замешательство.— Слепые вы, что ли? Или глухие? Ладно, нам не повезло, русским, так смотрите, вашу мать, учитесь, благословляйте судьбу, молите Господа, чтобы у вас такого не устроили!
