Он замолк, устыдившись своей горячности. К тому же у Уайтфилдов, как водится, имелись в запасе исключительно веские контраргументы. В самом деле, у России особая судьба, в конце концов в ней никогда не было демократических традиций. Зверства тридцатых годов — лишь логическое следствие зверств царского режима, ссылавшего, гноившего в тюрьмах и вешавшего своих политических противников. Да и были ли зверства, право слово,—в искренности Солженицына никто не сомневается, но статистическая база у его домыслов в высшей мере шаткая. Террор отнюдь не является логическим следствием марксизма, посмотрите хоть на Югославию. И так далее. Марк встал и двинулся к выходу.
— Товарищ Соломин,—поймала его за руку Хэлен,—я все, решительно все слышала! Неужели ты не советский патриот, Марк? Неужто я обманулась в тебе?
-—- Все нормально, солнышко. — Марк похлопал ее по костлявому плечу.—Мне—по секрету тебе сообщу—по работе положено прощупывать взгляды американской общественности. А уж какими я для этого пользуюсь приемами—-дело тонкое. У меня не такие маленькие полномочия, товарищ Уоррен.
Она недоверчиво перевела дух.
-— А я так перепугалась... я думала...
— Фюрер думает за нас,—сказал Марк, высвобождая руку,—все мы только послушное орудие Партии.
Вслед за ним на продутый ночным холодным ветром балкон вышла Клэр. Маленький ладный Як-40 шел на посадку, посверкивая алыми хвостовыми огоньками. Высоко в алмазно-черном небе пролетал еще один обозначенный лишь тремя разноцветными фонариками да шмелиным жужжанием мотора. На летном поле не было ни души.
— Страшно люблю дешевую романтику,— вдруг сказала Клэр.— Вы вести ночью машину из гаража, выехать, на хайвей... — Скоростное шоссе, — автоматически поправил Марк. — Выехать на шоссе и жать куда глаза глядят милях на девяносто в час. Чтобы ветер посвистывал, и встречные машины, как метеоры, если полоса дождя — прибавить газу, чтобы миновать ее поскорей.
—В одну прекрасную ночь гробанешься к чертовой матери.
— Билл меня всякий раз ругает на чем свет стоит. Особенно если Максим просыпается, пока я раскатываю.
— Второго не собираешься заводить?
Она покачала головой.
— Для работы и так времени не хватает. А я еще надеюсь чего-то достичь, ты знаешь. Степень хочу получить, по миру поездить, на керамику посмотреть—ни в Латинской Америке я не была, ни в Африке. Курсы, может быть, открою. Мы в кошмарном районе живем. Мужья по утрам уматывают в свои офисы, а бабы с детьми дни напролет торчат дома и с ума сходят от скуки. Друг к другу ходят в гости телевизор смотреть. Бр-р-р.
Спор о политике сошел на нет. Покуда их не было, компания успела сдвинуть кресла, и по кругу гуляла выставленная советским Коганом бутылка коньяка. Даже молоденькая дежурная, поломавшись, сделала пару глотков. Усталый Марк пристроился в сторонке и, поманив Клэр, дал ей письмо от Андрея, полученное сегодня утром на ташкентском почтамте.
«Твоя телеграмма, разумеется, заставила мою бедную душу уйти в пятки,— заглядывал Марк через плечо своей подруги.— Долго не находил себе места и мучился тем, какой я матерый антисоветчик, прямо из романов твоего будущего тестя. Престранное ощущение, братец кролик! До сих пор не верится, что где-то в краях желтого дьявола какие-то любители изящной словесности выкладывают честно заработанные доллары за мои «Лизунцы». А ты еще уверял меня, что американцы не читают книг, бессовестный. Конечно, глупейшая вышла история. О выходе книги не жалею ничуть, но, сам понимаешь, у меня нет никакого желания влипнуть из-за полуслучайной вещицы, к коей я давно охладел. В былые времена в таких случаях бежали за границу, но, увы и ах, не в те времена угораздило нас с тобой родиться, милый мой Марк.
Впрочем, в известном смысле я и так за границей. Вот тебе мой распорядок дня: встаю в двенадцатом часу, завтракаю молоком, хлебом и картошкой, иногда творогом. Распугивая глупых литовских цыплят, приношу из колодца два ведра воды — хозяйка Алдона всякий раз рассыпается в благодарностях. Иногда, горько вздыхая, мою посуду. Если нет дождя — отправляюсь в лес. По дороге непременно прохожу мимо деревянного столба, на котором красуется вырезанная из дерева и с большим тщанием раскрашенная дева Мария. Собираю маслята и землянику. В дождь, то бишь чуть не каждый второй день, покоюсь на веранде в чеховском плетеном кресле и читаю книги из местной библиотеки. Лесков, Тургенев, Писемский, Гончаров — здоровый и полезный рацион. Одолевает искушение сочинить большой старомодный роман из нашей повседневной жизни, до сих пор, в сущности, никем не живописанной в должном виде. Жаль, что она, жизнь то есть, так бедна событиями! Они вроде бы и есть, да все какие-то не такие, скучные, и даже не в этом дело — они упорно не желают складываться в осмысленную картину. Так что работа остается на уровне довольно бездарных набросков, и не стану скрывать, что меня порою бесит собственное бессилие. Вечерами натираю Алдоне ее старческую спину мазью от ревматизма, потом готовлю на керосинке собранные грибы. Отужинав, смотрим польское телевидение, далеко не такое скучное, как наше,— а иной раз я слушаю «Свободу», которую тут почему-то почти не глушат.
Как всегда в отъезде, меня иногда тянет потолкаться среди людей. Помнишь Цветкова стихи: «Потолкайся меж людей, на вокзале, у парома—выбирают перемет в легкую ладью Харона, чей-то поезд у перрона, птиц осенних перелет...» По воскресеньям хожу за шесть км в костел. Надеюсь, родная православная церковь простит мне этот небольшой грех. Молюсь!.. а впрочем, вру, не молюсь вовсе, так стою, умиляюсь. Приход богатый, с округи иной раз съезжается и до трехсот человек.
На ободранном моем, тоже немножко чеховско-дачном столе красуется букет маков, они растут здесь прямо по обочинам дорог. Раскрыт учебник литовского. Не выучу, конечно, а все ж таки — какое наслаждение разыскивать в нем древние индоевропейские корни! Я тебе рассказывал, что это самый архаический язык в мире? Да ты и сам знаешь, конечно.
Близлежащий Друскининкай—-чинное, благонравное курортное местечко. откуда пациенты санаториев рассылают во все концы нашей необъятной Родины посылки с индийским чаем, детским трикотажем и жевательной резинкой местного производства. Презанятные страсти разыгрываются при этом в почтовых отделениях.
Разумеется, я постараюсь задержаться здесь. Алдона сулит безо всякой прописки устроить меня рабочим на стройку, но только с первого сентября. Посему и обращаюсь к тебе, безотказный мой брат, с просьбою выслать рублей сорок. В сентябре отдам, а покуда ты бы меня очень даже выручил. Между прочим, хозяюшка моя уже колдует над самогонным аппаратом. Приехал бы, а?
По-прежнему убежден, что сажать меня не за что. Лишь на всякий случай, точнее, на крайний случай, вкладываю листок, который прошу тебя—первый и последний раз—передать с оказией Косте, буде со мной приключится какая крупная неприятность. Хотя, повторю, этому не бывать. Поверь своему старому умному брату. Письмо от Кости, пересланное Иваном, доставило мне несколько веселых и грустных минут. джинсы его отнюдь еще не протерлись. Ладно, обнимаю, привет отцу...»
Марк отобрал у Клэр письмо—дальше следовало пожелание жарких ночей с молодой супругой — и вздохнул. Вряд ли в мыслях у брата было над ним издеваться—сам же он, Марк, уверял его некогда, что истории с Натальей ему до конца жизни хватит. Деньги он выслал еще днем, шестьдесят рублей. «Листочек» для Розенкранца, не прочитав из суеверия, таскал в бумажнике.
Клэр тоже вздохнула. А Коган-младший театрально перевернул бутылку, добывая из нее последние капли, — и тут вдруг протянула ему Хэлен большую бутылку виски, запасенную, видимо, еще в Москве. После аплодисментов всей компании разговор снова ожил, снова принялся советский Коган что-то горячо объяснять по-еврейски, а Коган-старший — переводить, и услыхал Марк слова «мир», «дружба» и «простой народ» Горький опыт подсказывал ему, что от высоких этих слов рукой подать до обсуждения заработков, квартир и автомобилей. В каком тоне — зависит от патриотизма младшего Когана. Может быть, заслушается, раскрыв рот и сокрушенно кивая, а может, наоборот.— расхвастается, что через каких-то два года» подойдет и его очередь на «Жигули», а квартиру от завода они уже получили в прошлом году, три комнаты плюс ванная, туалет и кухня, сорок семь метров на троих, и квартплата всего двадцать рублей. А не то заметит, что в СССР многого нет, а в Америке все есть, но не потому ли что у нас промышленность не поспевает за растущими нуждами населения и у народа есть деньги, «не то, что у вас». Когда дежурная растолкала задремавшего Марка, вышли уже на посадку и зевающий Файф, и жена его, и Люси — ах, черт, до сих пор не поставил печать на ее филькину грамоту!—а американские Коганы все оглядывались на советского, и глазах у всех троих стояли слезы. Ташкентский родственник вчера ездил с группой на озеро Рохат, что в переводе означает «наслаждение», много купался, вообще был весел и оживлен. А ближе к полудню, когда Марк разыскал наконец на противоположном берегу озера мистера Грина заплывшего туда на водном велосипеде, и доставил перепуганного старичка вместе с велосипедом обратно на спасательном катере, подсел к «товарищу переводчику» на вакантный полотняный стульчик —- заверить Марка, что «беспокоиться нет никаких оснований», что он, Моисей Коган, участник войны, член партии с 1944 года. что работает на секрета заводе, но письма от брата, разыскавшего его года два назад, своевременно предоставлял в Первый отдел и что о приезде Рувима и Сары полгода «поставил в известность треугольник предприятия», который «принципиальных возражений не имел», только с первого допуска его перевели на второй. А вот и прощание—-загорелый, сам смахивающий на узбека Моисей Хаймович, пожимая Марку руку, испытующе заглядывает ему в глаза, и тому, кроме «до свидания», хочется сказать, что вовсе не надо опасаться ташкентскому инженеру, не его.
