Но тотчас же открыла их Анна и увидала, что светлое утро струилось сквозь тонкие стекла, живо вскочила, распахнула окно, улыбнулась себе и всему миру в себе, быстро накинула платье и на цыпочках обошла тихонько весь дом; все еще спали.
Тогда она вышла на двор, просторный снежим утренним простором, и пошла дальше одна по всем знакомым дорожкам, по заросшим тропинкам. Собаки ушли на базар, было ей непривычно без них, но тем углубленней, тем ближе подступила к ней вся живая воздушная тварь: ветки искали коснуться се головы, травы склонялись к ногам ее, листья, кружась в прозрачной осенней стихии, слали ей тихо: «прости»…
Шла она, утром обвеянная; минувший, волнующий сон сквозил через сетку юных, бодрящих лучей, но ветви и травы, падение листьев, но ткани золотящихся дум тихой осени — ковер паутины — полупризрачный, полу воз душны и ~ все шептало тихонько:
— Прости!
Осень, разлитая всюду, Осень скорбящая, Осень — невеста всех отходящих богов — слала ей свой прощальный привет.
Так бродила она от конца до конца своего родимого царства. Слова «прости» не слыхала, посылая привет светлый и утренний:
— Здравствуй!
Вдруг она вздрогнула: внизу под горой неожиданно громко на кого-то обрушился собачий неистовый лая.
Ах, это наши собаки!
И тотчас быстро направилась вниз.
Старичок на коротких ногах сидел перед ними на корточках, а вокруг скакали собаки. Анна видела ясно, как он присел, и тотчас же раздался еще новый голос — кто-то залаял звонким щенячьим лаем. На мгновение замолчали собаки в недоумении, но потом напустились еще яростней на человека на корточках. Но он не унывал и все задорнее отвечал своим жизнерадостным лаем.
Анна, наконец, позвала собак, они услыхали и бросились к ней, были рады и ей, и случаю выбраться из глупого положения, в которое так внезапно попали.
Человек на коротких ногах встал с четверенек. Он был очень смущен и, поклонившись Анне, чуть запинаясь спросил:
— Можно мне видеть… Тут один господин недавно приехал… Мы вместе с ним ехали в поезде.
— Да… Какой господин? Постойте вы!
Но собаки не хотели ее оставлять. Тогда она строго сказала:
— Домой! Какой господин?
Но уже знала, что Глеб, но уже догадывалась и боялась верить догадке, что это отец той самой девочки, о которой говорил ей Андрей…
— Я не знаю, как зовут его… Он говорил, что здесь остановится. В прошлую среду…
Но Анна уже перебила его:
— Да, да, это здесь. А вы… вы ищете девочку? — Старик замолчал в изумлении. — Дочь? Она есть, она отыскалась, брат отыскал ее. Я вас к ней отвезу. Хотите теперь же, сейчас? Или нет, подождите, пойдемте со мной. — Анна загоре лась вся радостью. — Да, да, вчера он нашел ее. Ах, как это все хорошо!
— Вы знаете, где моя дочь? Где Наташа?
Он все не мог опомниться от неожиданной вести. Так вот откуда набежало дурачество, все его непостижимое детство! Это от близости девочки… Ребенок его слал приветствие старику-отцу. Он глядел на Анну, как на вестника Бога, на светлого ангела, спустившегося прямо с небес через золотую листву пышных деревьев.
Они, торопясь, шли быстро в гору.
Андрей уже встал и работал. Он посоветовал Глеба не трогать, — это взволнует его — и хотел ехать сам, но тогда сестра настояла на том, что поедет она. Она уже знала по рассказам этот огромный и грязный дом. Она найдет его непременно, отыщет Наташу, устроит все — ей так хочется. И скоро, скоро вернется.
Это будет приятно Глебу узнать.
Что же, он спит? Милый, усталый! До скорого и самого радостного в свете свидания!
* * *
Старик и девушка в красном накинутом шарфе возле ворот. Лица — острая боль; больно смотреть на напряжение их. Старик обернулся:
— Я скоро!
И торопливо бежит возле стен влево по улице, сторонясь, избегая людей.
Девушка в шарфе застыла, стоит, смотрит вслед уходящему.
— Вот здесь… Это здесь. Я узнала.
Другие старик и девушка слезают с извозчика.
Старик улыбается; девушка в светлом; солнце почиет на них.
Анна и Глаша.
Анна говорит, обращаясь прямо к ней:
— Вы знаете, где здесь Наташа? Вы наверно знаете, где здесь Наташа. Покажите нам.
Глаша молчит.
— Покажите. Нам очень к ней нужно…
Опускает глаза и молчит, скрыла Глаша под шарфом лицо.
— Это дочь моя. Вы не знаете вовсе Наташи?
— Пойдемте.
Глаша ведет их тогда через двор, впускает на лестницу, идет по ней впереди, подводит их к двери, а когда они входят, садится внизу на ступени — здесь сторожит — и рыдает сухим и мертвым рыданием.
XLIII
Наташа стояла, чуть опустив руки с флаконом духов. Она не видала лица своей Глаши, не поняла, отчего так стремительно вышла она, но тревожно, но больно стукнуло сердце. Кривцов молчал и все не поднимал еще глаз.
— Отчего она убежала?
— Она убежала оттого, что я недостоин быть с вами, оттого, что вы предложили духов вашей любимой волшебной акации, а мне… мне не место на острове.
Кривцов ответил тотчас, высказав сразу те мысли, что были в его голове.
— Отчего? — снова спросила Наташа.
— Оттого, что это остров для чистых сердцем, для детей, для святых — вот, как вы…
— Я не святая! — вспыхнула девушка. — Ах, я не святая! И опустила еще ниже руки. Флакон с духами выдавал чуть заметную дрожь ее рук.
— Нет, вы святая, вы чистая, — заговорил Кривцов быстрым, торопящимся шепотом. — Я к вам шел, как последний зверь, готовый на все — на хитрость, обман, на предательство, па насилие… Шел к вам потому, что без вас не могу уже, потому что одно в моей жизни и есть — это вы, это живая горящая мысль моя только о вас, и иногда даже не знаю, живу ли я, или только она живет — эта мысль о вас, это отражение ваше, мука по неслиянности с вами.
Наташа слушала молча. Кривцов же шептал все быстрей и быстрей:
— Особенно в эти минуты, теперь… Теперь все, что есть во мне от меня, все проклятие жизни моей растопилось, развеялось, потонуло в блеске вашей души. Я понял теперь: не солнце светило на улице, не небеса сияли мирною святостью, это ваша близость светила мне, ваша святость мне улыбалась в своем всепрощении, ваши мечты касались души моей… В детстве я шел к причастию так, как склонившись теперь перед вами стою. Ах, ведь я тоже вырос в деревне, и в душе где-то еще колышутся тени — темные, близкие ветви дубов, кленов резных, снежной березы… Церковь от нас всего в двух верстах — через поле, через лес. По рубежу, возле дороги, были цветы, и когда шел к обедне — ребенком, маленьким мальчиком в уровень с их головками милыми, с их цветочной душой, рисовались они мне на близком, на голубом горизонте — четкие, ясные, такие понятные… Так же понятен и Бог детской душе… Так же Он близок и вам — этот детский, этот девический Бог.
Наташа склонила голову, слушая. У нее не было слов, только слушала. Но такая еще небывалая близость охватила ее — к этому когда-то ей страшному, а теперь такому близкому, не по земному близкому ей человеку.
— Это только мгновение — я — в вашей отмеченной Богом, осиянной жизни девической, это только туча над нежным цветком — загородила на миг солнце и небо…
— Послушайте… — тихо сказала Наташа. Только это сказала, но не знала еще, что дальше сказать. — Послушайте…
Он помолчал, подождал, но потом продолжал еще торопливее:
— И вот ваша Глаша увидела правду. Зоркий глаз разглядел мою суть, мое темное, вечно кипящее, проклятое Богом ядро. Разве не так? Я недостоин быть с вами, ибо и в эти минуты чистых признаний, быть может, острее еще, чем когда-нибудь раньше, горит в душе моей выжженный образ… там, перед иконой Пречистой Девы, чье рождение празднует церковь сегодня. Навеки со мной мои муки, и вот воплощенная вы, красота неземного в земном, нет — неземное земное — преображенное, вновь рожденная вечность, та и не та, что была. А я стою и…
Кривцов оборвал.
— Что?
— Стою, когда целые тьмы позади меня толкают вперед, свищут и в уши, и в сердце… Весь мир мне кричит об одном: возьми, вот она, вот единственный миг, вот разрешение вселенной твоей, вот случай стать Богом, стать выше Бога, перейти через Него, стать Новым Богом. И я стою, незнаемой силой прикованный к месту, стою перед опущенным взором очей, перед этим струящимся нежным от вашей души ароматом иного, грядущего в вас бытия.
Девушка вскинула голову и протянула руки к нему. Глаза сияли вдруг загоревшейся радостью, душа, как свеча, отражалась, дрожа, в их темнеющей глуби.
— Грядущего — да! Грядущего в нас бытия, — сказала она раздельно торжественно.
Кривцов задрожал перед этой сияющей радостью, перед теми словами.
— Не говорите так! Нет… Не говорите мне так.
— В нас и через нас, — повторила она и сделала шаг ближе к Кривцову, Он отскочил от нее в дальний угол, — прыгнула кошка нечеловеческим, диким прыжком и притаилась в углу.
