Огненным валом прокатились революция, гражданская война. А в последнюю войну, самую злую и памятную, пригоняли сюда жалких и худых немцев под охраной пожилых солдат. Они рубили лес, говорили «Гитлер капут» и робко смотрели на баб, работавших рядом, прося глазами хотя бы кусок хлеба.
Иная сердобольная, глядишь, и отламывала, на нее товарки по-матерному ругались, а она смущенно отвечала: «Тоже ить люди».
В Испанию, в Китай, на Кубу и в Африку уходили с крутояровской почты посылки с нехитрыми вещами, потому что там было очень уж худо в разные времена. И тут не всегда сладко было, ну да мы привычные.
И получалось, что не с краю, не на обочине дороги стояло Крутоярово, а на самой что ни на есть середине, на самом перекрестке, где все ветры дуют в лицо.
Чем дальше шли годы, тем быстрей, словно подстегивали ее, менялась жизнь. Вот уж легковые машины на крутояровских улицах никого не удивляют, вот крутояровцы, которые лет двадцать назад по четверо суток добирались до города и, как говорится, тележного скрипа боялись, теперь ездят отдыхать на курорты к морю и за границу в дальние страны.
Еще ближе, теснее стал мир, вплотную приблизился к старинному Крутоярову. И не требуется далеко отбегать в сторону, чтобы оттуда разглядывать и понимать — что есть ложь, а что есть правда, что достойно настоящего человека, если ты им себя считаешь, а что нет.
Здесь надо было решать вечные вопросы, не оглядываясь по сторонам и не задирая голову кверху, а прямо и честно надо было смотреть на свою родную землю. И видеть ее такой, какая она есть, — не прикрашенную, но и не охаянную.
32
Козырин собирался переезжать в новый особняк.
Два молодых мужика из бригады шабашников и сам Кирпич сдавали ему работу. Потрудились они на славу. Козырин ходил по комнатам, трогал стены, оклеенные красивыми обоями, и они под его ладонью чуть слышно шуршали. Кирпич молча и тяжело, шаг в шаг, ходил за ним следом.
Со второго этажа по широким, ярко выкрашенным ступенькам спустились вниз, прошли на кухню. Из кухни был отдельный теплый вход в погреб и в баню.
— И на случай войны есть где спрятаться, — неуклюже пошутил Кирпич, показывая пальцем в прохладное цементное нутро большого и ровного, как куб, погреба.
«А сначала была гостиничная койка с клопами», — подумал Козырин, улыбнулся и повернулся к Кирпичу:
— Ну что, мужики, претензий у меня к вам не имеется.
— Раз у заказчика нет претензий, перейдем к выполнению договора.
— А вот с договором хуже.
— Что так? — насторожился Кирпич.
— Не волнуйся, деньги будут завтра. А со стройматериалами от Авдотьина — хуже. Надо пока притихнуть. Обстоятельства сложились…
— А как нам тогда двор заканчивать? Осталось-то всего-навсего два тамбура сделать. И еще один заказ горит. Петр Сергеевич, договор дороже денег.
Мужики слушали не вмешиваясь. Козырин давно заметил, что они у Кирпича так вымуштрованы, что можно только позавидовать. Их дело работать, а дело Кирпича — руководить работой. И никто в чужие, заранее распределенные обязанности не лез.
Кирпич ждал ответа.
— Из-за двух машин стройматериалов мы можем себе шею свернуть. Понимаешь?
Объяснять два раза не требовалось. Кирпич кивнул головой. Что и говорить, соображать он мог мгновенно.
— А на будущее будем иметь в виду недопоставки, — улыбнулся Козырин и протянул руку.
На том и расстались.
Уже выйдя из особняка, в ограде, один из мужиков остановился, оглядел строение и с завистью высказался:
— Рай, да и только!
Через открытое окно Козырин услышал негромко сказанные слова и поразился совпадению. Точно так же в последнюю их встречу говорила Надежда. И все допытывалась:
— А дальше что, Петя?
Он отшучивался:
— Будем жить в раю.
Она замолчала и больше ничего не спрашивала, но была в тот раз тихой и более грустной, чем обычно, и, когда они расставались, неожиданно заплакала. Козырин поморщился и постарался побыстрее отвезти ее на вокзал, чтобы посадить в поезд.
Теперь слова, сказанные шабашником, заставили снова вспомнить о Надежде, о том, что она уже давно не звонила. «Не стряслось ли чего?» — всерьез забеспокоился Козырин.
В тот же день он позвонил в облпотребсоюз, но в отделе, где работала Надежда, ему ответили, что она уволилась. Козырин срочно поехал в город.
За долгую дорогу он успел о многом передумать И чем больше думал, чем чаще вспоминал Надежду, тем сильнее гнал машину по пустому ночному шоссе Утром, когда стало светать, усталый и измученный, въехал в город. Впереди, на высоких бетонных столбах, мигало электрическое табло Небольшие, яркие лампочки, сливаясь в цифры, показывали температуру воздуха, московское время и число. 13 июля — машинально отметил Козырин, проехал мимо высоких бетонных столбов, вписался в густой утренний поток транспорта, внимательно следя за дорогой, а сам, не переставая, повторял: «Тринадцатое июля. Что за чертовщина?» В этом числе был какой-то смысл. А-а! День рождения Надежды! Точно. В прошлом году они отмечали его вместе, в Крутоярове, и она еще смеялась, что жизнь у нее будет несчастной, раз родилась тринадцатого.
Козырин не узнавал самого себя. Бросил работу, ночью гнал машину по пустому шоссе в город, и ему почему-то неловко, как ни пытается он сбить эту неловкость, что о Надежде, о ее дне рождения вспомнил случайно. И еще была тревога за нее. Последний раз Козырин тревожился за больную мать и даже не предполагал, что будет беспокоиться еще за какого-то человека.
Старый зеленый дом с причудливой резьбой на карнизе и наличниках, оставшийся одним-одинешеньким среди многоэтажных громад в самом центре города, найти оказалось нетрудно. Он был как тонущий островок среди каменного моря. За все — время знакомства с Надеждой Козырин никогда здесь не был — они встречались в гостинице. И даже не знал, с кем она тут живет. Он, оказывается, вообще ничего о ней не знал.
Загнал машину на стоянку, которая была неподалеку, хотел уже выйти, но хватился, что у него нет никакого подарка. Развернул машину, доехал до магазина, где директорствовал старый знакомый. Тот понял его с полуслова. Через несколько минут Козырин снова ехал к зеленому дому, а на заднем сиденье лежал внушительный пакет, перевязанный голубой лентой.
В глухих воротах, тоже выкрашенных зеленой краской, была маленькая калитка с железным кольцом. Козырин повернул кольцо, оно звякнуло, и на звук глухим, нутряным лаем отозвалась собака. Крохотный дворик покрывала густая трава. В углу стояла собачья будка, и около нее на короткой цепи метался большой лохматый кобель. Прижимаясь поближе к стене, Козырин прошел по узкому деревянному тротуару до крыльца. Дверь ему открыла пожилая полная женщина, очень похожая на Надежду, и он догадался, что это ее мать.
Она внимательно оглядела его с ног до головы, и ему под строгим, неулыбчивым взглядом стало не по себе.
— Скажите…
— Да что уж там, проходите, Петр Сергеевич.
— Вы меня знаете?
Она пожала плечами, снисходительно улыбнулась и пропустила его в дом.
В двух маленьких комнатах все дышало чистотой и уютом; достаточно было беглого взгляда на вышитые салфетки, на аккуратно постеленные коврики у кроватей, на белую, с большими яркими цветами скатерть на столе, чтобы убедиться — здесь живут женщины со своим строго размеренным бытом, с давно устоявшимися правилами.
— Присаживайтесь, Петр Сергеевич. Чай будете пить?
— Нет, спасибо. А где Надежда?
— Она уехала.
— Куда?
— А вот этого она говорить не велела. Она велела вообще не разговаривать с вами, а только передать письмо. Но я вам хочу сказать. Я вам должна сказать. Любовь, Петр Сергеевич, надо уметь ценить. Очень буду рада, если вы это поймете.
С этажерки, тесно заставленной книгами и тоже украшенной вышитыми салфетками, она достала конверт и подала его Козырину. Все было так неожиданно, что он растерялся, но сумел тут же справиться со своей растерянностью.
— Вы должны мне сказать, куда уехала Надежда. Ведь вы же хотите ей счастья?
— С вами она все равно не будет счастлива. Прошу вас — уходите.
Полное, доброе лицо ее вдруг искривилось, губы запрыгали, и она прикрыла их ладонью.
— Уходите, прошу вас, иначе я наговорю грубостей.
Патлатый кобель провожал Козырина хриплым, нутряным лаем.
«Плюнуть и забыть! Плюнуть и забыть!» — всю обратную дорогу твердил себе Козырин, выжимая из своей «Волги» бешеную скорость.
Недалеко от Крутоярова свернул с шоссе, обогнул березовый колок и заглушил мотор. От бессонницы, от усталости слипались глаза, хотелось спать, но он пересилил себя, развязал пакет, перетянутый голубенькой лентой, достал бутылку коньяка, закуску.
Сидел прямо на земле, привалившись к теплому березовому пню, и пил, забыв о своей обычной сдержанности, об умении всегда казаться ровным, подтянутым. Угасал длинный летний день, но солнце еще светило, пронизывало зелень колка и неровными, раздерганными пятнами падало через просветы деревьев на землю. Одно такое пятно лежало рядом с Козыриным, в его ногах, и трава в неровной окружности казалась зеленее. Постепенно солнце опускалось, и светлое пятно съеживалось, становилось меньше и меньше. Через час-другой оно исчезнет совсем, не оставив никакого следа. Козырину вдруг до боли захотелось, чтобы оно не исчезало, он глянул вверх, увидел просвет между двумя ответвившимися стволами кряжистой старой березы, увидел краснеющий диск солнца — нет, пятно исчезнет даже быстрее, чем через час-другой. Козырину было жаль.
