Сидел прямо на земле, привалившись к теплому березовому пню, и пил, забыв о своей обычной сдержанности, об умении всегда казаться ровным, подтянутым. Угасал длинный летний день, но солнце еще светило, пронизывало зелень колка и неровными, раздерганными пятнами падало через просветы деревьев на землю. Одно такое пятно лежало рядом с Козыриным, в его ногах, и трава в неровной окружности казалась зеленее. Постепенно солнце опускалось, и светлое пятно съеживалось, становилось меньше и меньше. Через час-другой оно исчезнет совсем, не оставив никакого следа. Козырину вдруг до боли захотелось, чтобы оно не исчезало, он глянул вверх, увидел просвет между двумя ответвившимися стволами кряжистой старой березы, увидел краснеющий диск солнца — нет, пятно исчезнет даже быстрее, чем через час-другой. Козырину было жаль.
В другое время он посчитал бы сожаление о каком-то солнечном пятне просто блажью, но сегодня не мог не жалеть. Выпивал, жевал и тянул одну-единственную тоскливую мысль — Надежда в его жизни тоже была светлым пятном, и оно тоже постепенно съеживалось, а он не замечал, а заметил лишь тогда, когда оно исчезло совсем.
Он ведь, оказывается, о Надежде абсолютно ничего не знал. Как она жила до него, как жила с ним, о чем думала? Вопросы оставались без ответов. А зеленый домик, две чистые, вылизанные комнатки, вышитые занавески и половички? Тоже ведь своя жизнь, но и она осталась для него неизвестной, непонятной.
Когда голова затуманилась от выпитого, Козырин с затаенным страхом достал из кармана конверт, разорвал, вытащил маленький листок.
Прощай, Петя!
Прочитаешь мое письмо, когда я буду уже далеко. Хотя сомневаюсь, что прочитаешь, ты ведь можешь и не заметить моего отъезда. Ну, была любовница, ну, уехала — делов-то. Ты хорошо научился отбрасывать в сторону все лишнее, отбросишь и память обо мне. Господи! Совсем не то я пишу. Петя! Я пыталась за тебя бороться — не действиями, на это у меня просто не хватило бы сил, а своей любовью. Я надеялась, что она откроет тебе глаза на мир, покажет красоту и чистоту, где нет места махинациям и преступлениям. Не получилось. Твоя мама правильно тебе говорила, но ты и ее не послушал. Ты привык жить наверху, как сам об этом не раз повторял, и ненавидишь тех, кто ниже тебя. Жизнь эта вошла в твою кровь, и, наверное, навсегда. Я пыталась предостеречь тебя, слабо, конечно, пыталась, потому ничего и не получилось. Потому и ухожу сейчас, когда ты еще в силе, не хочу уходить потом, когда все от тебя отвернутся. Мне нужен был ты сам, а не твое положение, но это до тебя, кажется, так и не дошло. Ты четко расписал людей по обязанностям: один должен поставлять кирпичи, другой — беречь от неприятностей, третий — шить одежду… Я долго пыталась в этом ряду отыскать свое место. И отыскала. Я нужна была для какого-то твоего душевного отдыха. Приятно провести время, передохнуть, переспать — что еще нужно, по твоим понятиям, от женщины? Так что я ничем от других твоих знакомых особо не отличалась, я тебя обслуживала. Хочу дать тебе совет — купи собаку, может, хоть ее ты полюбишь по-настоящему, людей ты уже никогда не полюбишь.
И последнее. Я беременна и решила родить. Рискну, ведь не совсем еще старая. Прощай!
Надежда.
Тоненький, куцый листок дрожал в руке. Единственный человек, который любил Петра Сергеевича Козырина, а не его должность и положение, ушел. Больше таких людей не было.
33
Раз в месяц, не чаще, в редакции появлялся высокий и сутулый старик с белой окладистой бородой, зимой в длинном, старого покроя пальто и в бурках с калошами, а летом в просторной белой рубахе, широких брюках и сандалиях. Это был Аристарх Балабахин. С долгими отдыхами через каждую ступень он поднимался на второй этаж, подолгу стоял в коридоре, справляясь с одышкой. Отдышавшись, открывал дверь в кабинет редактора.
— Пыхтим? — спрашивал он Савватеева.
— Пыхтим, пыхтим, Аристарх Нестерович, давно не виделись. Располагайтесь, с чем пожаловали?
Балабахин без дела никогда не приходил. В руках у него всегда была старая, потертая и потрескавшаяся папка. Он раскрывал ее на коленях и доставал небольшие листки, исписанные старинным, с завитушками, почерком. Писал Балабахин о природе, о прошлом Крутоярова, о монетном дворе, который был построен здесь еще по указу Екатерины Второй, — словом, о том, что, по его мнению, должны знать все, но ни черта не знают и знать не хотят. Писал он и приносил свои заметки в редакцию двадцать с лишним лет. Никто в этих заметках не мог изменить ни слова, если Аристарх Нестерович не давал согласия. Всех новичков сразу об этом предупреждали: «Не дай бог, не рад будешь. Он и через десять лет вспомнит».
Выложив на стол редактора листки, просил:
— Ты уж, Пашка, посмотри, чтоб не хулиганили. А то о белках-летягах писал, там две строчки перепутали — вранье получилось.
— Аристарх Нестерович, так это ж лет семь назад было!
— Ну и что! Ты, Пашка, супротив меня зеленый еще, недозрелый, мне на девятый десяток шарахнуло. Слушай и не перечь!
Савватеев гасил в глазах плутоватые искорки, слушал и не перечил…
В тот день порядок прихода и ухода Балабахина был нарушен. Во-первых, он пришел без папки, а так как Савватеев еще болел, то он, узнав об этом, пошел не к нему, а, отыскав взглядом табличку с фамилией Агарина, открыл дверь в кабинет Андрея.
— Так это ты про хозяев жизни писал? Дай-ка гляну на тебя. Живой еще?
Забеги ко мне вечером, поговорить надо.
И, не дожидаясь согласия, ушел. Андрей, удивленный приглашением, долго смотрел в окно. По центральной крутояровской улице, горбясь, но твердо, вышагивал Аристарх Нестерович, зорко поглядывал по сторонам. Резкий ветер дергал большую белую бороду, заносил ее на плечо, на просторную старую рубаху.
Вечером Андрей стоял у калитки небольшого аккуратного домика на одной из окраинных крутояровских улиц. Окна домика выходили прямо на излучину Оби. От противоположного берега на несколько километров расстилалась луговая пойма с кустарником. Огромный мир могучей реки виден был из окна как на ладони. Возле домика зеленел маленький садик, огороженный не штакетником, как у соседних домов, а жердями. Из садика стремительно, как стрелы, уходили вверх две высокие сосны.
Дом по-старинному делился на две половины: большая кухня с осадистой русской печкой и горница. Встретила Андрея хозяйка, еще бодрая, опрятная старушка, с удивительно черными, невыцветшими глазами на добром морщинистом лице.
— Ждет вас, поминал уж. Аристарх Нестерович, явились к тебе.
— Заходи, Агарин, заходи, — донесся из горницы властный голос хозяина.
В горнице, вдоль глухой стены, стояло несколько этажерок, плотно забитых книгами, рядом — широкий стол, непокрытый и некрашеный, сколоченный из широких плах. В большом деревянном кресле, тоже старом, некрашеном, сидел Аристарх Нестерович все в той же рубахе.
— Вот тут садись, напротив меня. Старуха, тащи самовар.
Пока хозяйка несла самовар, пока расставляла чашки, он молчал. И заговорил только тогда, когда она ушла.
— Давай определимся, о чем беседу будем вести. Я зря лязгать не люблю. Про статью твою хочу узнать, кто надоумил, как написал. Только не ври.
Андрей смешался. Что и говорить, необычное было начало. Аристарх Нестерович спокойно ждал, положив перед собой на стол руки. Они были у него такие же старые, серые и крепкие, как и широкие доски столешницы. Слушал внимательно, смотрел зорко, и Андрей, когда начал рассказывать, понял, что этого старика ни в чем не проведешь. Он сразу учует вранье. Рассказывал подробно, ничего не утаивал.
— Да-а, — неопределенно протянул Аристарх Нестерович и замолчал, по-прежнему строго осматривая Андрея, словно раздумывал — стоит ли говорить дальше. Решил, что стоит. Продолжил:
— Я к чему у тебя выпытываю. В своих мыслях убедиться хочу.
— Ну и как?
— Убедился. Правильно мыслю.
— Интересно, о чем?
— Ты с беседы меня не сбивай. Степенно надо разговаривать, если хочешь, чтобы мысли в голове остались. Каждому слову время и порядок нужен. Так вот. Откуда вся эта жадность? А оттуда, что люди перестали на себя работать, перестали на себя надеяться. Надеются только на деньги да на машины. Отсюда и жадность, потому как умом не выросли.
Андрей чуть было не спросил, какой же вывод из сказанного хочет сделать Аристарх Нестерович, но вовремя сдержался, вспомнив, что перебивать его нельзя. А тот продолжал дальше:
— Машины строим быстрей, чем люди умнеют. Машин много, а люди глупые, вот и стараются побольше себе набрать, надо же глупость свою прикрыть чем-то.
— При чем здесь машины? — не выдержал Андрей. — Ими надо только по-умному распоряжаться.
— Вот-вот, а распоряжаются по-дурному. В большом и в малом. Разве не дурь — столько бомб понаделали. Дико ведь это, противоестественно существу человеческому — своими руками убийство себе готовить. Это как веревку в сарае наладить с петлей и самому туда голову сунуть. Это в большом. А в малом: если бы тот же Козырин землю пахал да пешком по ней ходил, тогда бы он понял, для чего человеку жизнь дана, тогда бы ему машины да роскошь не нужны стали. Не-е, не в машинах наше спасенье.
