зеленых ветвей[176].
Эти письма стали первыми в длинной череде подобных. Порой Даичжи думал: «За какие заслуги в минувшей жизни боги наградили меня такой любовью? За какие грехи в минувшей жизни боги так наказали меня?» Никому не дано знать своего будущего, никто не скажет, суждено ли превратиться горам в яшму, а земле – в золото, когда соединятся любящие сердца[177]. Но Даичжи точно знал, что никогда не возьмет себе иной жены. Пусть племянник продолжает род, его же удел иной.
Когда-то Даичжи думал, что ему не превзойти старшего брата в силе, яркости, таланте. Даичжи думал так и знал, что все это – правда. Но его брат был мертв, а сам он – жив. Жив благодаря милосердию сильной, невыносимо прекрасной женщины в золотистых шелках.
И он готов был сделать все, чтобы подаренная ему жизнь не оказалась напрасной.
Глава 6. Неоконченная партия, непредвиденные ходы
Принц Чэнь Шэньсинь так и не уснул до самого рассвета. Беспокойно мерил шагами покои, не решаясь выпустить из рук доставленное Си Иши снадобье, и сердце его так же металось от отчаяния и тревоги за мать к надежде. Он нарушил приказ отца, встретившись с Хань Дацзюэ, подвел под наказание невиновного человека и теперь будто жаждал отыграться, преуспев хоть в чем-то. Одергивал себя, напоминая, что здоровье и благополучие матери важнее его счетов к отцу, и снова продолжал свой путь от стены до стены.
Зная, что императрица имеет обыкновение завершать все утренние ритуалы к концу ши Дракона, принц едва дождался времени, приличествующего для визита, и направился к покоям Ее Величества, едва не переходя на бег. Снадобье он тщательно спрятал в рукав.
Подождав, пока императрице доложат о его приходе, и получив позволение войти, принц с трепетом переступил порог. Ему было откровенно плевать на то, что по этикету он давно уже вышел из того возраста, когда посещение Ее Величества в личных покоях, а не в малой приемной, предназначенной для членов семьи, считалось уместным. Пусть шпионы отца доносят ему, если хотят; сильнее уронить себя в его глазах принц Чэнь просто не мог.
Вэй Чуньшэн в персиковом одеянии с золотистой вышивкой сидела за маленьким столиком и неторопливо заваривала чай. Если бы не ее болезненная бледность и худоба некогда изящных рук, догадаться о ее недуге было бы невозможно: принц не помнил матери без подведенных бровей и красной краски на веках, но в сравнении с придворными дамами лицо она почти не белила и не румянила, лишь алели губы, изогнувшиеся в небольшой, но искренней улыбке при виде сына. Юноша иногда думал: может, у заклинательниц какие-то другие каноны красоты или истинно красивой от природы женщине ни к чему изменять подаренное богами?
– Счастливый день. – Вэй Чуньшэн бережно отставила пиалу и склонила голову. Качнулись драгоценные подвески на шпильках. – Внимание сына к матери бесценно. Садись, чай почти готов.
– Муцинь[178], как ты себя чувствуешь? – Принц в два шага преодолел расстояние от двери до столика, спохватился о приличиях и удержал себя, сумев опуститься на подушку более-менее плавно.
– Не настолько плохо, чтобы ты отказывался от сна и забывал о еде[179] в беспокойстве обо мне. – Императрица сделала знак служанкам, и те бесшумно исчезли, согнувшись в поклоне. Осталась лишь самая младшая, почти девочка; она устроилась в углу с гучжэном, казавшимся непомерно большим для ее тонких рук, тронула струны, и помещение заполнили звенящие серебристые звуки.
– Почему вдруг гучжэн? – Чэнь Шэньсинь кивнул в сторону инструмента. – Ты же всегда больше любила эрху или гуцинь.
– Потому что эрху вольно звучит лишь в степях Вэй Далян, и здесь не найдется мастеров, способных потягаться в искусстве с главами клана. – Только тот, кто хорошо знал императрицу, смог бы разглядеть тоску в безмятежной улыбке. – А лучше совершенствующихся из Хань Ин на гуцине не играет никто. Но мое сердце сжимается от боли, едва я думаю, что за доставленное мне недавно удовольствие видеть А-Цзюэ и слушать его игру поплатился другой человек.
– Ты знаешь? – вздрогнул принц.
– Трудно чего-то не знать, когда все шепчутся по углам. – Вэй Чуньшэн подняла глиняный, расписанный травами чахай[180] и стала неторопливо разливать чай по пиалам. – Не кори себя, А-Синь. Если уж во дворце не рады совершенствующимся, то найти к чему придраться несложно.
– Мне порой кажется, что со справедливостью во дворце можно встретиться разве что во время чайной церемонии[181], – невесело пошутил принц, кивнув на чахай.
– И это значит, что она все же существует. Попробуй, сегодня Моли Лун Чжу особенно вкусен. – Вэй Чуньшэн погладила сына по щеке, как в детстве. – Тот человек не держит на тебя зла?
– Нет, хотя я бы не удивился, будь это так.
– Тогда вы с ним оба настоящие воины. А настоящий воин как чай – проявляет силу в горячей воде. Помни об этом не только на чайной церемонии.
Примерно кэ Чэнь Шэньсинь наслаждался мягким вкусом и ароматом жасмина, но потом все же не выдержал:
– Муцинь, я всегда рад тебя видеть, но сегодня пришел не просто так…
Просочилось, видно, в его голос что-то такое, отчего императрица задумчиво кивнула и отослала служанку с гучжэном. Когда они остались вдвоем, принц извлек из рукава мешочек со снадобьем.
Глаза Вэй Чуньшэн расширились в изумлении:
– Откуда это у тебя, А-Синь?
– Это передали тебе твои братья, муцинь. – Он бережно вложил мешочек в ее руку. – Я надеюсь, это вылечит тебя.
Пальцы императрицы дрожали, когда она погладила вышитых на мешочке танцующих журавлей.
– Они же сильно рисковали, зачем?.. – Она не договорила.
– Потому что они любят тебя, как и я. Муцинь, прими снадобье, может, тебе станет легче.
– Красота живет вечно[182], – прошептала Вэй Чуньшэн. На ее ладонь легли бутылочка из светлого нефрита и записка. После первого же глотка щеки императрицы слабо порозовели, заблестели глаза, она глубоко вздохнула и улыбнулась так, что принц засмотрелся, даже не заметив, как начал улыбаться и сам.
– Братья пишут, что принимать снадобье надо три дня, его действия должно хватить на месяц. Что ж, месяц жизни без боли – это немало. Пусть боги будут милостивы к тебе, А-Синь, чтобы ты никогда не узнал, что значит жить с душой в оковах…
В дверь деликатно постучали.
– Нынешнее утро полно гостей. – Проворно скрыв снадобье в складках платья, императрица позвонила в колокольчик, и вышедшая словно из стены служанка поспешила к двери. В детстве маленький А-Синь порой пугался этих молчаливых женщин, перемещавшихся по комнатам будто призраки. Их было четыре, все очень похожие между собой, точно сестры; отличала их только вышивка на охряных ханьфу: у двух – цветы персика, у двух других – пионы. Этих служанок Вэй Чуньшэн привезла с собой из дома и никого, кроме них и любимых музыкантов, прислуживать себе не допускала.
– Ваше Величество, к вам советник Лю Вэньмин. – Служанка почтительно отступила в сторону, и на пороге замер в безупречном полупоклоне названный советник. Он являл собой само олицетворение иероглифа «учтивость»[183]: безукоризненно ровная спина, исполненное чистым почтением лицо, – и принцу, пусть и обучавшемуся этикету с малых лет, было до него еще далеко.
– Я полагала, что утренние ши императрицы предназначены для уединения и заботы о себе, а не для придворных и политики. – Вэй Чуньшэн даже головы не повернула к вошедшему, лишь спрятала руки в рукава.
– Я бы ни за что не осмелился прерывать уединение Вашего Величества, – советник не торопился делать шаг в покои, – если бы мне не передали, что Его Высочество находится у вас.
– Что за спешка, советник Лю? – голос императрицы был холоден. – Какой регламент нарушил мой сын, пожелав навестить мать?
– День, когда визиты детей к родителям подчинятся регламентам, будет концом земель Жэньго. – Еще более низкий поклон. – Однако дело, по которому я искал Его Высочество, требует долгой вдумчивой беседы, и я здесь, чтобы просить Его Высочество найти для нее время.
– Муцинь, разреши зайти к тебе позже, – вмешался принц. – Лю-лаоши не станет беспокоить по пустякам.
Вэй Чуньшэн посмотрела на сына, и взгляд ее смягчился.
– Я лишь напоминаю тебе об осторожности. –
