не до веселья, и ни в коем случае не настаиваю, но ребенку будут полезны свежий воздух и общество сверстника». А в конце письма стояло:
Не радует лотос увядший –
В нем осени знак примечаю.
В раздумье
Одежды снимаю,
Ночь в лодке
Одна я встречаю.
Свет лунный над западной башней
И туч поредевшая стая.
Письмо мне
Не гусь ли доставит? –
Кричит он,
В ночи пролетая[167].
Конечно, Даичжи поехал.
Вэй Чуньшэн, даже став супругой императора, осталась заклинательницей из клана Вэй Далян. Императорские золотые одежды были всего на тон темнее клановых и сопровождались вышивкой персиковыми цветами или нижними одеяниями того же оттенка и незаметно оставались ее родовыми цветами. Этот тонкий вызов супругу и одновременно верность роду вызывали уважение; искренняя сердечность приема обезоруживала. Они сидели в садовой беседке за чаем, принц Чэнь Шэньсинь утащил молчаливого Дацзюэ опробовать новый – «Смотри, Хань-сюн, он стальной, как у взрослых!» – меч (простой, конечно, не заклинательский), а Даичжи молча смотрел на императрицу и ощущал себя разбитым нефритом перед незапятнанной белой яшмой[168]. Он знал, что нельзя любить жену правителя, что кара за измену будет страшной и быстрой, как удар молнии, что ему суждено сжечь свое сердце дотла, если он не откажется от этой любви… Он все это знал и скорее бы дал отрезать себе руку, чем подверг Вэй Чуньшэн опасности, но в то же время был готов скорее остаться разбитым нефритом, чем стать целой черепицей[169] и никогда не знать ни этой любви, ни этой боли.
Поблизости маячил служащий ведомства по надзору за заклинателями, входили и выходили слуги, беседку охраняла стража, Даичжи беседовал с императрицей о поэзии и воспитании детей, а в сердце цвел весенний сад, которому суждено опасть под осенним ветром, едва Даичжи шагнет за ворота.
Несколько лет промелькнули как сон. Даичжи замкнул свое сердце для всего и всех, кроме племянника и редких писем от Вэй Чуньшэн, отвечать на которые приходилось исключительно по делу, ведь каждое просматривала сотня глаз. Он продолжил дело отца по восстановлению и укреплению клана, преумножил казну рачительным ведением хозяйства, взял под особую опеку дальнюю западную часть территорий, примыкавшую к заброшенным землям Сяньян, и несколькими отрядами выбил всю расплодившуюся там мелкую нечисть; посетил все кланы, даже явных предателей Чжао Ляо, и везде наладил добрососедские отношения. Он был так занят, что не следил и не знал, что говорят о нем в клане и в окрестностях, лишь отмечал порядок и дисциплину: адепты бросались исполнять приказы по первому его слову. «Тот, кто знает людей, – благоразумен; знающий себя – просвещен; побеждающий людей – силен; побеждающий самого себя – могуществен», – повторял он про себя изречение великого Лао-цзы и был изрядно озадачен, когда уже семнадцатилетний Дацзюэ однажды спросил его:
– Шуфу, знаешь ли, как называют тебя? – услышав отрицательный ответ, не удивился и продолжил: – И адепты нашего клана, и жители земель Ин очень гордятся тем, что ими правит Клинок Магнолии.
– А чем гордишься ты? – спросил тогда Даичжи. Дацзюэ помолчал, глянул своими родниковыми глазами и тихо ответил:
– Тем, что ты мой шуфу.
Даичжи хорошо помнил день, когда император устроил прощальный прием перед отъездом двора из земель Цзи и переездом в Ин, замыкающим начатый когда-то Первым императором круг.
Как глава принимающего клана Даичжи просто обязан был присутствовать. Он давно не видел Ее Величества, и ее нежная, ставшая какой-то болезненно-хрупкой красота вновь поразила его в самое сердце. Она была истинным журавлем среди придворных куриц[170], и Даичжи, давно уже снявший траур и блиставший в церемониальных доспехах и парадном лазурном ханьфу, ловивший на себе восхищенные взгляды дам, мог думать лишь о том, что должно произойти в мире, чтобы он смог хотя бы встать рядом с любимой. Он не мечтал даже о том, чтобы взять ее за руку, не то что о поцелуе, и все же по окончании приема ему удалось ненадолго поймать ее без многочисленной свиты.
– Ваше Величество! – Голос изменил ему, он громко сглотнул. – Прошу, позвольте мне… позвольте мне писать вам иногда… Именно вам, чтобы только вы увидели эти письма. Окажите мне милость, пусть я и так обязан вам всем! – И преклонил колени, как в храме перед статуей божества. Она и была его божеством – лишь ее милостью он и выжил. Не только в тот роковой день.
– Разве сам Клинок Магнолии может быть чем-то обязан той, чей путь бессмертия вот-вот завершится? – Раздался ее мягкий голос, и склоненной головы Даичжи коснулась легкая рука. – Я буду рада поговорить с вами, ждите вестей. – И она исчезла в облаке нежного аромата персика, а глава клана Хань Ин не сразу поднялся с колен, будто не в силах вынести приоткрывшихся на краткий миг врат Небесного сада.
Через месяц двор перебрался в Ин[171], самый крупный город его земель, в котором более полувека назад был построен первый императорский дворец, сейчас быстро приведенный в порядок. Принц Чэнь Шэньсинь прибыл с дружественным визитом во Дворец Дракона и лично вручил главе богатые дары. У одной из шкатулок с вырезанным на крышке цветком магнолии не было замка; у себя в покоях Даичжи обнаружил на ней заклинательскую печать и с трепетом открыл. Внутри лежали оплетенная серебряной проволокой розовая жемчужина, шарик чая Моли Лун Чжу[172] и свернутое письмо.
«Господин Хань, – в личном письме Вэй Чуньшэн не тратила лишних слов, – я знаю, вы отдаете себе отчет в том, чем и вам, и мне грозит эта переписка. Я иду вам навстречу, поскольку сердце мое знает больше разума, и я покоряюсь ему. О том, что знает ваше сердце, известно пока только вам, но я уверена, что вы не потребуете от меня ничего противного моим чести и достоинству. Когда-то ваша судьба волей Небес оказалась в моих руках, нынче же моя – в ваших. Чай – не только приятный напиток, но и способ доставить письмо. Шкатулку сможет вскрыть только заклинатель, но и он увидит всего лишь свернутые листья. С этих пор во дворце дежурят адепты вашего клана, найдите того, кому доверяете».
Поцеловав по очереди жемчужину, чай и письмо, Даичжи, окрыленный и взволнованный, сел за ответ. Теперь он мог не таиться и написал так:
«Золотые волны несут опавшие листья, возвещая приближение зимы, золотой ветер сушит яшмовую росу[173], возвещая скорое увядание, но в моем сердце весна, ведь это время года когда-то подарило миру вас»[174].
И добавил в конце:
Осеннею ночью
В окно мое ветер подул
И полог расшитый
Приподнял над тихой постелью.
Я вверх посмотрел
И светлую вижу луну,
Я с нею послал
За тысячу ли свое чувство[175].
Доставить письмо в свите принца Даичжи выбрал молодого адепта Хань Шэнфэя. Тот был обязан главе жизнью, как и его младший брат Шэнли: на одной из ночных охот Даичжи выдернул обоих почти что из пасти огромного змея. С тех пор братья, и до того обожавшие главу клана, бросились бы на меч, прикажи он им.
О письме, однако, Даичжи Шэнфэю ничего не сказал, поручив только отдать шкатулку лично Ее Величеству. Знал, что доверил нужному человеку, знал и о благосклонности императрицы и все равно волновался как мальчишка. Получив ответ через пару дней, с трепетом развернул ароматный шарик чая, достал тонкий, почти прозрачный лист бумаги. На нем были поэтические строки – и больше ничего:
С той самой поры,
Как расстались с тобою, любимый,
Ни дня не прошло,
Чтоб не думала я о тебе.
Тревожусь всегда,
Что осенние листья опали
И впредь никогда
Не увижу
