В этом-то и заключалась причина, почему Дэдлей должен был скрыть от Вальтера, где находится его враг. Он хотел объяснить деду истинный характер его доверенного и предостеречь его, но натолкнулся на такое безусловное, слепое доверие, что менее всего мог думать об исполнении данного Вальтеру Браю слова, особенно когда старый Варвик объявил, что будет смотреть на вражду против графа Гертфорда, как на направленную против него лично. Дэдлей был посвящен в замыслы деда, которые все были направлены ни более, ни менее, как на то, чтобы после смерти Эдуарда VI надеть королевскую корону на голову его отца — Гилфорда Варвика. Старому Варвику удалось получить согласие короля на брак Гилфорда с леди Иоанной Грэй, и теперь дело заключалось только в том, чтобы в решительный момент воспользоваться претензиями леди Грей, племянницы Генриха VIII, на королевский престол. Для этого необходимо было признать принцесс Марию и Елизавету незаконнорожденными, как зачатыми в незаконном браке, а потому не имеющими прав на английский престол.
Король Эдуард VI был нежным, слабым ребенком, по мнению врачей, он был болен чахоткой; враги же Варвика уверяли, будто бы тот отравляет мальчика медленно действующим ядом, от которого король постоянно угасает. Вместе с тем, так же ревностно, как Варвик искал приверженцев для леди Грей, его враги искали таковых для принцесс Марии и Елизаветы.
В маленькой комнате Уайтхолльского дворца стояли аналой и кровать. Хотя католицизм и был запрещен в Англии, но никто не нашел бы ничего необыкновенного в том, что в королевском дворце какой-то благочестивый католик поставил аналой в спальне, чтобы без помехи и надзора проводить здесь свои молитвенные часы. Однако все же удивляло, каким образом аналой попал в спальню или постель — в эту часовню. Комната производила такое впечатление, будто ее хотели в одно и то же время сделать и прихотливым будуаром, и часовней.
Шелковые занавеси скрывали подушки кровати, ковры покрывали пол; элегантный умывальник был заполнен сосудами из червонного золота или китайского фарфора; а маленький столик с венецианским зеркалом был уставлен всевозможными хрустальными флакончиками, фарфоровыми вазочками и маленькими коробочками. Все, что только было известно в те времена из косметических средств, можно было найти на этом столике.
Из всего этого можно было вывести определенное заключение о характере обитательницы этой комнаты, а картины, которыми были украшены стены, еще более подчеркивали это впечатление. На стене у кровати были развешаны портреты почти всех находящихся в живых принцев королевских царствующих домов, а между ними помещались фривольные, если не непристойные жанровые картинки; далее было несколько мифологических картин, где художник вдохновляется мужской красотой. Противоположная стена тоже была заполнена изображениями святых, картинами из жизни Христа, а также изображениями адских мук грешников. В маленьком, висевшем на стене стеклянном шкафу находились всевозможные реликвии: зубы, кости и волосы святых и мучеников за веру; над простым деревянным аналоем висело распятие, а через аналой был перекинут бич для самобичевания. На одной стороне комнаты все, что может вызывать сладострастие, на другой — сладострастие самоистязания.
Эта комната была спальней английской принцессы Марии Тюдор. Она вошла в комнату; высокая, худая, она была одета почти вычурно, а следовательно, безвкусно, но богато. Острый взгляд ее темных глаз с годами приобрел нечто столь отталкивающее, что уже шестой раз переговоры с очередным претендентом на ее руку прервались после того, как жених увидел невесту. До сих пор вся жизнь принцессы протекала очень безрадостно: детство прошло около вечно оскорбляемой и заброшенной матери, юность — при дворе тирана-отца. С самого раннего детства она привыкла слепо повиноваться своему духовнику, примиряться с небом путем покаяния и умерщвления плоти и все надежды своей жизни и честолюбия возлагать на победу церкви. Тщеславное, жаждущее любви сердце ее было затравленным, глубокую горечь пробуждали в ее душе все, прекрасней и счастливей ее. И единственным ее утешением был безраздельный, слепой религиозный фанатизм.
Мария была сильно возбуждена, когда вошла в свою комнату. Ее взор скользнул по всем тем княжеским портретам, которые напоминали ей о разбитых надеждах. Она расстегнула платье и обнажила плечо, затем приподняла юбку, стала голыми коленями на деревянный помост аналоя, взяла в руки бич и принялась так ожесточенно бичевать им себя, что вся кожа покрылась красными полосками. Губы принцессы шептали молитву, а она все безжалостнее неистовствовала над собственным телом, причем ее глаза блестели диким, фанатическим восторгом.
Дверь неслышно открылась, в комнату вошел человек в одежде католического священника и с молчаливым удовлетворением стал смотреть на кающуюся. Когда наконец она в изнеможении выпустила из рук бич, он тихонько подошел к ней и, благословив, промолвил:
— Того, кто унизится, Господь возвысит. Он избрал тебя для великой участи, дочь моя! Ты вооружишься Божьим мечом и уничтожишь врагов Божьих, а твоя нога растопчет твоих врагов.
— Я — несчастная женщина, над которой все смеются и которую все отталкивают! — воскликнула принцесса Мария.
— У меня нет ничего, кроме моей ненависти, и за нее вы заставляете меня каяться!
— Ты ненавидишь из греховного побуждения, а не из религиозного воодушевления, лишь плотская похоть возбуждает в тебе желания, которые далеки от высокой цели. Если ты будешь слушаться Господа, он даст тебе все, о чем тоскует твоя душа, и ты погрузишься в океан блаженства. Поднимись и оденься! Тебя ждет тот, кого Господь просветил положить большой камень в строение, воздвигаемое слабыми руками с верующими сердцами.
Мария снова оделась и поднялась; ее щеки раскраснелись, от нервного возбуждения грудь высоко вздымалась, она дышала быстро и прерывисто.
— Кто это, ваше высокопреосвященство? — спросила она, обращаясь к своему духовнику, архиепископу Гардинеру.
— Шотландский лорд. Приукрась свое лицо и заставь глаза сиять очарованием, ведь красота для того и дана женщинам, чтобы ослеплять глаза глупцов и соблазнять людей.
— Разве не грех давать обещания, которые не собираешься исполнить?
— Разумеется, если ты это делаешь из тщеславия сердца или ради греховного желания нравиться. Но Господь, даровавший тебе красоту, может требовать, чтобы ты пользовалась ею для службы церкви. Ухо любящего охотно слушает, а сердце — с радостью повинуется. Всякое средство хорошо, если оно употребляется ради благочестивой цели; и, с тех пор как ересь подняла голову и дьявол овладел землей, всякое средство хорошо для уничтожения ненавистных жрецов Ваала! Если ты, дочь моя во Христе, стремишься к короне из святой ревности послужить своей властью на помощь церкви и преследовать еретиков, то каждое средство окажется хорошим и благоугодным Господу; ведь Лойола говорит: «Не существует ничего такого, что само по себе может являться истиной, следовательно, нет добродетели, нет греха, нет чести, нет права, нет морали, которые могли бы быть хорошими сами по себе. Человек дает всему и каждому определенное освещение, которое зависит исключительно от цели. Что служит на пользу церкви, то хорошо, что идет против ее, то плохо, что способствует ее процветанию — хорошо, что вредит ей — плохо». Если ты действуешь в интересах церкви, то ни убийство, ни грабеж, ни прелюбодеяние не является преступлением. Но и то, что считается нравственным и добродетельным, может оказаться греховным, если обращено к еретику или не служит на пользу церкви.
В то время как Гардинер говорил все это, принцесса Мария окончила свой туалет. Ее щеки пылали ярким румянцем возбуждения, и глаза горели диким огнем фанатизма. Ведь вся ее юность прошла в слезах и безрадостных днях; с детства она была воспитана в вечных молитвах и покаянии и подвергалась самым тяжелым унижениям, какие только могут достаться на долю принцессы крови и которые оскорбляют тем глубже, что задевают не только женские чувства, но и царственную гордость.
С каким наслаждением принцесса впитывала в себя сладкий яд слов архиепископа. Как стремилась по жилам принцессы Марии блаженная надежда стать королевой и тогда поднимать бич уже не на собственное тело, а на всех могущественных лордов, спокойно смотревших на то, как тиран Генрих VIII отверг ее мать, и смеялся над ее слезами! Дивное наслаждение дает власть почитаемой всеми женщине, но она еще тем слаще — для отвергнутой и презираемой! Ведь прославленная сестра принцессы Марии, гордая Елизавета, стала бы тогда ее рабой. И леди Грэй, жена гордого Варвика, была бы в ее власти. А разве не явилось бы услугой церкви заставить голову еретички скатиться с плеч на окровавленном эшафоте?..
