В Нью-Йорке он слыл за неисправимого молодого человека. Скотт и Зельда отдавались порывам, которые и в голову бы не пришли более прозаическим натурам. Выйдя после концерта из «Карнеги-холл», они, взявшись за руки, как два голубка, стремглав бросались вдоль Пятьдесят седьмой стрит, петляя между сновавшими по ней автомобилями. Вступив в вестибюль отеля «Балтмор», Фицджеральд мог сделать стойку на руках только потому, что в ту неделю он ни разу не попал в газетную хронику, а самое худшее после пересудов о тебе, как говорил Оскар Уайльд, это забвение. В театре Скотт и Зельда могли сидеть с отрешенным видом, будто аршин проглотили, когда все кругом покатывались со смеху, и вдруг начать безудержно хохотать в притихшем зале. Во время представления в театре «Скэндлс» Фицджеральд, находившийся в шестом ряду, неожиданно приступал к уморительному разоблачению: сперва он снимал с себя пиджак, затем жилетку, а потом и рубашку. В этот момент появлялись билетеры, которые под руки выпроваживали его из зала. Отправляясь на вечеринку на такси, Скотт мог взгромоздиться на крышу, а Зельда примоститься на капоте.
Им все сходило с рук из-за их утонченной воспитанности и внешней изысканности. Они казались такими рафинированными, что было трудно поверить доходившим до вас невероятным слухам, пока нечто подобное не совершалось у вас на глазах. Но в своих проделках они не переступали границ приличия: не будучи ханжами, оба испытывали презрение к вульгарности и непристойности любого рода.
После нескольких недель медового месяца в «Балтмор» администрация попросила их съехать из отеля, поскольку нескончаемая круговерть, вызванная их присутствием, нарушала добрый порядок и ночной покой других постояльцев. Они перебрались в «Коммодор», но затем решили провести лето за городом, где Зельда могла бы купаться, а он, не отвлекаясь, работать. В своем стареньком «мармоне» они пустились в путь по направлению к озеру Чемплейн, но в первый же день кто-то встретившийся им в дороге сказал, что вода в озере холодная. Поэтому они повернули на восток и вскоре добрались до Вестпорта в штате Коннектикут, где сняли обшитый серенькой дранкой домик, из окна которого открывался вид на залив Лонг-Айленд Саунд. Это был один из первых домишек, сооруженных здесь еще в эпоху Войны за независимость. Неподалеку возвышался памятник минитмену,[80] каменным взором устремленному в безмятежные поля.
Фицджеральды присоединились к толпе, проводившей все дни на пляже. Но безмятежность отдыха вскоре стала тяготить их, и они иногда совершали вылазки в Нью-Йорк в поисках развлечений. На квартирах многочисленных приятелей-холостяков они пропускали не по одной рюмке и вслед за этим устремлялись по заведенному маршруту — после обеда в театр, оттуда в кафе «Миднайт фролик» или, по настоянию Зельды, в подвальчики Гринвич-вилледжа. По воскресеньям они устраивали шумные пирушки в Вестпорте, где друзья Скотта по Принстону окунались в новое для них окружение — богему художников, писателей, актеров и режиссеров.
К этому времени Фицджеральд понял то, о чем раньше, должно быть, лишь догадывался: Зельда просто не умела вести хозяйство. Безалаберная в вопросах питания, она к тому же абсолютно забывала о стирке, к большой досаде Фицджеральда, любившего менять рубашки по нескольку раз в день. За ее транжирство частично нес вину он: получив гонорар от литературного агента, он обычно давал ей крупные суммы на самые пустячные расходы. Но все эти ее недостатки окупались сторицей: Зельда вносила в жизнь непередаваемую радость. Всегда изящно и привлекательно одетая в модные легкие платья, она походила, по словам Фицджеральда, «на распускающийся цветок, который не трогает смена времен года». Более земная из них двоих, она возвращала его к реальной жизни, когда воображение увлекало его от нее слишком далеко. Он гордился тем, что она нравилась мужчинам, которые вечно толпились вокруг нее, стремясь погреться в лучах исходящей от нее жизнерадостности. Не люби они друг друга так сильно, у них было бы много оснований для ревности.
Но, как писал Фицджеральд в «Прекрасных, но обреченных», «из всего, что объединяло их, самым сильным была их почти неестественная тяга друг к другу». Этот ранний период обожания нашел отражение в некоторых местах романа. Покидая отель, в котором они счастливо прожили вместе, муж замечает у жены на глазах слезы, и, когда он пытается успокоить жену, она говорит: «Всякий раз, когда мы переезжаем, мы что-то утрачиваем, что-то оставляем позади. Ничто не повторяется дважды. Мы стали здесь так близки…» «Он в порыве прижал ее, понимая не только испытываемое ею чувство, но и глубокий смысл переживаемого мгновения…»
«Позднее, к вечеру, когда он вернулся с билетами с вокзала, он увидел, что она спала на своей постели, прижав к себе какой-то черный предмет, который он сперва не разглядел. Подойдя ближе, он обнаружил, что это его ботинок, не совсем новый, не совсем чистый, к которому она прижималась щекой со следами еще не высохших слез. И он понял смысл этого старого, освященного веками жеста. Волна чувств захлестнула его, когда он разбудил ее и увидел ее улыбку, застенчивую, но выдающую понимание ею утонченности ее выдумки».
Или возьмите письмо из «Прекрасных, но обреченных», которое почти дословно воспроизводит написанное ему Зельдой после одной из размолвок:
«Я бросила взор на железнодорожное полотно и увидела тебя, торопливо шагающего вдоль путей. Ты спешил мне навстречу, в таких милых моему сердцу помятых брюках. Не будь тебя, милый, я бы не смогла ни видеть, ни слышать, ни чувствовать, ни думать, ни жить. Я люблю тебя и больше никогда до конца нашей жизни не расстанусь с тобой ни на минуту. Когда тебя нет рядом, кажется, что рушится небосвод, исчезает красота и уходит молодость… Глупый, если бы ты мог почувствовать, как я люблю тебя, как не мил мне белый свет, когда ты далеко… Вернись, скорей вернись ко мне. Я бы никогда не смогла жить без тебя, даже если бы ты презрел меня, если бы ты был покрыт язвами, как прокаженный, если бы ты оставил меня ради другой женщины, морил меня голодом или измывался надо мной. Я бы все равно любила тебя. Я это знаю».
Если вначале Скотт был больше влюблен в Зельду, чем она в него, то после свадьбы она отдалась своему чувству к нему без оглядки. Поэтому любые сравнения, кто из них любил больше, не имеют смысла. И все же нависшее над их отношениями облачко было видно с самого начала, о чем свидетельствуют выдержки из дневника Александера Маккейга, рекламного агента, который учился с Фицджеральдом на одном курсе в Принстоне и был его близким другом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
