— Верно.
— Ай-яй. А вы как? Одной стипендией обходитесь?
— Он ходит вагоны разгружать, — сказала Марина. — И в строительных отрядах работал.
— Похвально!
— И «хвостов» у него никогда нет. Можешь себе представить?
— Отменно, отменно! Слова, стало быть, не расходятся с делами! До диплома сколько осталось?
— Год, — сказал Максим.
— Ну, это мгновение! Уже обдумали, что представите на выпуске?
— Да.
— Что-нибудь масштабное? Современное? Отражающее эпоху?
Дмитрий Николаевич понимал, что игра идет не на равных, что не надо загонять этого симпатичного парня в угол. Но уж такое было сегодня настроение; вдобавок, может быть, примешивалось к нему ревнивое отцовское чувство, и Дмитрий Николаевич продолжал мысленно приговаривать: «Держись, жених, устроим тебе смотрины!»
Непрерывной трелью залился междугородный телефонный звонок.
Дмитрий Николаевич снял трубку и, пока разговаривал, не сводил глаз со стола, за которым уже сидели Елена, Маринка и Максим-правдолюбец. Не испытывая смущения, правдолюбец поедал трюфельный торт. В распахнутых глазах Маринки — влюбленность, счастье. И отсвет этого счастья — в глазах Елены. Слишком яркий отсвет для того, чтобы реально воспринимать достоинства и недостатки бедного жениха…
— Кто звонил? — спросила Елена. — Профессор Грюнвальд?
— Он называет меня «Митрий», — сказал Дмитрий Николаевич. — Трогательно? Кстати, еще на моей памяти бытовало выражение: «Выпить пол-Митрия»…
— Как состояние больного?
— Состояние больного? — переспросил он так, будто речь шла о несущественной мелочи и будто Грюнвальд звонил отнюдь не по этому поводу. — Вполне нормальное. Скоро выпишут.
Он заметил, как быстро переглянулись Елена с Маринкой. Разумеется, они тоже беспокоились, не произойдет ли осложнения после операции, они знали, что риск остается. Звонок коллеги Грюнвальда означал для них многое. А в том состоянии, в котором находился последние дни Дмитрий Николаевич, известие из Берлина было закономерным, естественным. Черная полоса кончилась, идет светлая. Так и должно быть.
Телефон в тот день почти не умолкал. Тут же позвонила корреспондентка из «Вечерней Москвы». Голосок у нее был по-детски тонкий, но требовательный.
— Интервью не будет, — ответил Дмитрий Николаевич. — Ну и что? Какая разница, где проведена операция, в Москве или Берлине?
Корреспондентка наседала, сплошной щебет слышался в трубке.
— Нет, — сказал Дмитрий Николаевич. — Все обычно. Человек не видел, теперь прозрел. Не было, не было интересных подробностей! А если вам надо про подвиг, напишите — подвиг совершили люди, сделавшие для нас уникальные медицинские инструменты. Да, да. Именно. Толковые врачи были во все времена, а вот таких инструментов, такой аппаратуры никогда не было!
И опять, разговаривая, он не спускал взгляда с Максима, непринужденно сидевшего за столом. Ничего держится жених. Без притворства, без фальши. Серо-зеленые глаза невозмутимо-спокойны. Ласковы. Дмитрий Николаевич мог бы поклясться, что уже встречал точно такое выражение глаз. Не просто спокойствие в них, а как бы спокойствие воды, спокойствие неба. Некое спокойствие матушки-природы… Держись, жених!
— Ну, — сказал он, вернувшись к столу и с наслаждением отхлебывая из своей желтой удобной кружки, — так что будет за дипломная картина?
Маринка живо обернулась к Максиму:
— Можно показать?
Метнулась в переднюю, принесла подрамник, завернутый в бумагу. С хрустом, торопясь, стала снимать обертку.
— Вот! Но это только эскиз.
На холсте в дерзкой и необычной манере был написан портрет девушки. Портрет Маринки. Смеющейся, счастливой Маринки.
— Нравится?
— Очень, — после паузы ответила Елена Сергеевна. — Ты здесь какая-то… и похожая, и непохожая… Во всяком случае, такой я тебя не видела. Хотя, как говорится, свою дочь знаю…
— Это и будет дипломом? — спросил Дмитрий Николаевич.
— Это один из эскизов, — сказал Максим. — Но вообще будет вот этот портрет. Примерно такой же.
— Твердо решили?
— Да.
— Тематически не очень выигрышно.
— Почему?
— Ну, не знаю. Может, надеть на нее строительную каску? Куртку студенческого отряда? И соответствующую подпись придумать?
— Зачем? — спросил Максим, не отводя своих ласковых серо-зеленых глаз.
И Дмитрий Николаевич вспомнил, у кого он видел такой взгляд. Волки. Волки, с которыми он столкнулся мальчишкой в те давние годы… Нет, не может быть. Что за нелепая ассоциация? И все-таки это было, было, он не ошибается. Вот так же смотрел волк: прямо, открыто, и ничего не читалось в его мерцавшем взгляде, кроме ласкового спокойствия.
— Думаю, вы все понимаете, — сказал он Максиму. — К диплому предъявляют… гм… особые требования. Великие живописцы тоже не выбирали сюжеты. Писали на заданную тему, не так ли? И неизвестно, потеряло от этого искусство или выиграло?
— Я считаю — потеряло, — сказал Максим.
— По-моему, — осторожно вставила Елена Сергеевна, — у Марины вообще никогда не было такой кофточки…
— Максим ее выдумал! — засмеялась Марина. — А мне теперь хочется именно такую!
«Волк, — сказал себе Дмитрий Николаевич. — Волк и Красная Шапочка».
Едва глянув на портрет, он понял, что бесполезно устраивать проверки и смотрины. Максим устоит. Не Маринка была изображена на портрете, а та, кого любит Максим. Выражаясь возвышенно, любовь водила его кистью. И это ощущалось с такой пронзительной силой, было таким откровением, что не могло не ударить по сердцу.
Господи, сама-то Маринка осознает это? Чувствует ли, что это не шуточки, что это серьезно?
Любящий Волк и Красная Шапочка. Какая чепуха! Кто сказал, что человеческий взгляд непременно должен быть замутнен чем-то и лишь в природе — подлинная чистота и искренность? И разве вся наша жизнь — с ее трудами, мучениями, высокими подвигами и жаждой правды — в конечном итоге не направлена к тому, чтобы на земле становилось все больше и больше людей, у которых глаза ясны и чисты, как небо, как вода родника?
И после минутной горечи, после холодка, внезапно опахнувшего душу, Дмитрий Николаевич снова ощутил и уверенность, и радостный подъем. Да, это потеря — расстаться с Маринкой. Но не только потеря. Его дочь — звено в той цепочке поколений, что протянется в будущее. Нечего бояться конца, если твоя жизнь продлится в детях и внуках. Ты бессмертен.
— Максим, — сказал он, — мне бы хотелось, чтобы этот портрет остался у нас в доме.
* * *
Потом, когда Максим уже ушел, Дмитрий Николаевич взял дочку за руку, притянул к себе:
— Он мне понравился.
— Спасибо, папа. Мне он тоже нравится.
— Постарайся не обманывать его.
— В каком смысле, папа? — Лицо ее вытянулось от удивления. — Ведь у нас… ну, в общем… ничего серьезного! Ты решил, что я жениха привела?
— Постарайся его не обманывать, — настойчиво повторил Дмитрий Николаевич, вглядываясь в ее смеющиеся глаза, вдруг ставшие совершенно такими же, как на портрете.
* * *
А вскоре раздался последний за этот день — и самый неожиданный телефонный звонок.
— Да, — односложно отвечал Дмитрий Николаевич. — Да, конечно. Спасибо. Всего доброго.
Совершенно непонятно, каким образом передалось Елене Сергеевне его волнение, потому что внешне он остался спокоен. А Елена Сергеевна приподнялась со стула, шагнула вперед, вздрагивали ее руки, перебиравшие пуговицы на блузке:
— Кто… звонил?
— Ледогоров, — ответил Дмитрий Николаевич.
— Что? Что?! Не молчи, Митя!..
— Дело прекращено.
Она не поверила. Заставила дословно повторить разговор со следователем. И опять не поверила, и бросилась к Дмитрию Николаевичу, и заплакала, обняв его и прижавшись к его плечу.
Нет, неверно полагать, будто он обрадовался меньше Елены Сергеевны; на какое-то мгновение ему даже почудилось, что он теряет сознание. Но это длилось действительно какой-то ничтожный миг. А в следующий миг возникла мысль: «Я знал, я знал!.. Вот все и кончилось, все позади…»
Было ли у него чувство, что свалился камень с плеч, непосильная, давящая ноша свалилась? Позднее он пытался размышлять об этом и ответил себе: не знаю. Он столько ждал от этого события, а оно произошло вовсе не так, как ему представлялось, очень просто, словно бы мимоходом.
* * *
Следующий день был выходным. Однако с утра Дмитрий Николаевич засел за чтение диссертации, присланной на отзыв. Диссертацию сопровождало длинное письмо одного министерского деятеля — реверансы и просьба поддержать важный научный труд.
Дмитрий Николаевич, прочтя десятка два страниц, решил было плюнуть и отправить диссертацию обратно автору. Работа была компилятивная, удручала ординарностью мыслей. А еще через десяток страниц, наткнувшись на явный плагиат, Дмитрий Николаевич обозлился, скрупулезно дочитал труд до конца, написал ядовитый отзыв и еще более ядовитую записку министерскому деятелю. Запечатывая, все ж таки усомнился — не слишком ли резко? А затем вспомнил вчерашний день, вспомнил глаза Максима и только хмыкнул удовлетворенно. Нет уж, черт побери, назовем вещи своими именами. Кража есть кража, бездарность есть бездарность. И надо говорить это прямо, открыто, везде и всегда.
