Таблетка начала действовать. По всему телу словно разматывалась гладкая нить, стало уютно, он наконец перестал мерзнуть, вытянулся во весь рост, раскинул руки и ноги под одеялом, закрывая малейшие щели, куда мог просочиться ледяной холод.
Занавески были прозрачными, окно чуть приоткрыто. Все тихо. В Копенгагене всегда шумно, даже посреди ночи. Он услышал, как кто-то спустил воду в туалете, от этого надежного звука сведенные мышцы живота отпустило. В понедельник Рождество. Завтра с утра он позвонит Крюмме и, наверное, будет знать, что сказать.
* * *
Она поставила будильник на мобильном телефоне. Надо идти в свинарник к семи. Когда мобильник замигал зеленым экраном и запищал в кромешной темноте, она не сразу поняла, где находится. Никак не могла найти выключатель от ночника и шарила вдоль края кровати, пока наконец не зажгла в комнате свет и не наткнулась взглядом на Дэвида Боуи с синей и красной молниями поперек лица.
Свиньи. Отец.
Пол был ледяным, она схватила одежду, косметичку и заскочила в ванную. В доме было тихо. Она уже выучила, где находятся комнаты отца и дедушки. Двери были закрыты. Отец, наверное, не проспит, фермеры не могут себе этого позволить. Нельзя позвонить в свинарник и сказать, что проспал и придешь на пару часов позже. Тут гибкий график не действует.
Он уже сидел на кухне, пахло кофе, из носика кофейника поднимался дымок, но чашки не было. Лицо его было мрачно, рот полуоткрыт, глаза смотрели неподвижно, он только коротко взглянул на нее, когда она закрывала дверь. На подоконнике стоял рождественский светильник, вилка, как она заметила, воткнута в розетку. Она подошла и начала крутить все лампочки, когда она повернула самую высокую, посередине, все семь одновременно загорелись. Кромешная тьма прижалась к окнам и превратила их в зеркала. Термометр показывал минус семь.
— Ты что, совсем не спал?
Он медленно покачал головой:
— Мне все кажется, она еще в больнице. И надо туда ехать. Проведать ее. Может, она пришла в себя.
Голос его сбился на хрип, но после долгого откашливания снова стал нормальным.
Она положила руку ему на плечо, сжала его.
— Бедный. Как, наверное, ужасно потерять маму.
Сквозь тюль она видела собственное лицо, бледное в обрамлении темных волос на фоне сверкающей декабрьской темноты.
— Ты не была с ней знакома. Жалко.
— Да, жалко, — сказала она.
— Здесь теперь красиво, Турюнн. И цветы красивые. Но Эрленда здесь быть не должно. Разве не достаточно тебя?..
Турюнн немного обиделась, отец понятия не имеет, чего все происходящее стоит Эрленду, она и сама в полной мере этого не осознает. Она произнесла спокойно, не отпуская его плеча:
— Возможно. Но когда случается такое, нельзя требовать от человека… И не забывай: он прилетел мгновенно, прямо из Копенгагена, как только узнал, что она заболела. Это что-нибудь да значит!
— Но в нем нет горя.
— Все горюют по-своему, — сказала она, отпустила его плечо, села.
— Он горюет? — переспросил отец и поднял лицо ей навстречу. Узкое лицо, с которым у нее не было ничего общего, и все равно она знала, что-то непременно есть.
Она кивнула, отвернулась, сделала вид, что загрустила от этой мысли.
В свинарнике было хорошо. Ее больше не смущал грязный комбинезон, и резкий запах свиней тоже уже не трогал. Она радовалась встрече с поросятами, все никак не могла на них налюбоваться, даже несмотря на все события. Свиньи визжали и хрюкали, они взволнованно зашевелились, когда зажглись лампы под потолком. Сначала надо было убрать навоз, с утра его было определенно меньше, чем вечером, подумала она. Свиньи ночью спят и, наверно, не ходят в туалет.
Она первая обнаружила мертвого поросенка. Не у Сири, теперь у Сары. Он лежал один посреди загона, пока четверо остальных спали под обогревателем.
Сара бодрствовала, стояла как ни в чем не бывало, просунув пятачок между металлических прутьев загона, и принюхивалась к Турюнн, большая поверхность пятачка была как радар.
— Смотри, — сказала Турюнн и указала пальцем. — Поросенок лежит.
Он приблизился к ней, встал, тяжело опустив руки вдоль туловища, и посмотрел на поросенка, потом зашел в загон, поднял его за загривок. Кожа поросенка тонкой материей сложилась в его пальцах.
— Она его заспала? — спросила Турюнн.
Он не ответил, вышел из загона и отнес малыша в мойку. Она услышала, как крошечное тельце упало на бетонный пол. Потом стало тихо. Она стояла и разглядывала Сару.
— Что ты наделала? — прошептала она. — И именно сейчас…
Сара не отводила взгляда. Он был полон голода, силы и беззаботности, у нее осталось еще четверо, это был ее первый опорос, откуда ей знать, как быть хорошей матерью?
— Таких, как ты, исследуют, — сказала Турюнн. — Ты опасна.
Она сильно ударила Сару ладонью по пятачку. Сара попятилась на полметра, села, смутилась и заморгала. Отец не выходил из мойки, было по-прежнему тихо. Она пошла туда. Он сидел на корточках перед поросенком, обхватив руками голову. Волосы торчали клочками сквозь пальцы. Он сидел к ней спиной, поросенок лежал под углом к стене, скорее, голубой, чем розовый.
— Отец, — сказала она и заметила, что слово все еще звучит неестественно.
— Я больше не могу, — сказал он. Голос был сиплый.
— Ты сказал, это обычное дело, — заметила она.
— Только не сейчас. Не сейчас.
Он закачался.
— Я понимаю, — сказала она.
Он не отвечал. Только качался все быстрее, пока через несколько мгновений не завалился на бок, так и не отняв рук от головы и прижав колени к груди.
В свинарнике опять завыли, сначала две-три свиньи, потом остальные, как стая волков. Они проголодались, хотели завтракать, а он запаздывал. Турюнн наклонилась над ним, попыталась убрать руку с головы, но не получилось. Он рыдал, слезы лились по переносице и капали на пол. Было ужасно холодно, не замерзнет ли вода в кранах? Свиньи верещали, свиноматки басом, нетерпеливые поросята визгливым фальцетом. Звуки давили ей в спину, затылок, барабанные перепонки. Там живые существа, и они полностью зависят от привычного распорядка.
— Мне надо… Я все сделаю. Все будет хорошо. Все будет хорошо. Можешь просто… А потом мы пойдем домой и позавтракаем.
Она оставила его и попыталась вспомнить, сколько они относили корма в разные загоны накануне вечером. Навоз она приберет позже, это не так важно, сейчас надо их успокоить, накормить.
Повозившись, она нашла в предбаннике выключатель. С потолка свисала воронка. Турюнн поднесла ведро и открыла задвижку. Корм с грохотом повалился из горлышка, она вернула задвижку на место, но задвижку заело и пришлось заталкивать ее с силой, ведро переполнилось, корм упал на пол. У Эрленда есть «валиум», если отец откажется его принимать, она разломает таблетку и сунет ему в еду. Если, конечно, удастся его покормить. Или, может, в кофе.
Ей бы даже было приятно здесь одной, если бы только отец не лежал в мойке. Она неожиданно осознала, когда торопилась от загона к загону, что ей хорошо. Она никогда не работала в свинарнике одна, только наблюдала, и вот, ходит за кормом, вываливает его проголодавшимся животным и очень им нужна. Кто бы еще этим занялся, когда отец валяется за дверью?
Она вспомнила репортажи в газетах. Люди из Общества защиты животных приезжали на хутор и обнаруживали ужасную картину: скот по колено в навозе, пожирающий друг друга. Наверное, все начиналось примерно так же. Не исключено. Ключевая фигура в семье умирает, свиньи разочаровывают, радость от работы иссякает, все кругом превращается в безмолвный упрек и приходит в упадок.
Он по-прежнему лежал на боку.
— Пойдем в дом, — позвала она. — Пошли.
Казалось, он спит. Позвонить врачу? Надо было переговорить с докторами в больнице до отъезда, но о чем? Как справляться с горем и шоком?
Она-то думала, стоит им с Эрлендом приехать на хутор, и все будет в порядке. Поросенок пусть лежит. Даже люди могут заспать собственных детей, если будут кормить ночью и заснут, она об этом читала, ужасалась, связывала такие случаи с неразвитым чувством материнства, ведь мать даже во сне оберегает свое потомство.
— Пошли.
Он открыл глаза, медленно поднял взгляд.
— Я потерял сознание?
— Точно не знаю. С поросенком, конечно, вышло ужасно. Но тебе надо…
— Я потерял сознание?
— Да. Потерял. Пойдем.
* * *
Он начал звонить Крюмме около девяти, но никто не отвечал. После семи звонков, оставив три сообщения, как он сам понимал, совершенно истерических, он позвонил в редакцию. Там не знали, где Крюмме, сегодня у него вечерняя смена. Он опять попытался дозвониться на мобильный. Безрезультатно. Только голос Крюмме, монотонно и деловито просивший оставить сообщение. Настал час возмездия. Крюмме не хотел его больше знать. Эрленд и сам прекрасно сознавал, что накануне вечером разговаривал слишком сухо и безразлично. Сказал, что домой не едет. Но как еще он мог говорить при Туре и Турюнн? Этим разговором он исключил Крюмме из своей жизни, а все началось с единорога, со лжи, когда он притворился спящим, пока Крюмме суетился вокруг него.
