Охотники молча наблюдали, как расходились в разные стороны куски льдины.
У Иляя закружилась голова. Ему показалось, что разум его начинает мутиться. Во рту стало вязко и горько. Дикие слова проклятия и отчаяния просились с языка. Но в сознании еще теплилась мысль, что надо быть мужчиной, что нельзя своим малодушием огорчать друзей, которым так же трудно, как и ему.
«Друзей? Каких друзей? — вдруг всплыли наверх другие мысли. — Разве Пытто, у которого язык, словно клыки волка, не смеялся в яранге надо мной, когда весь поселок пришел стыдить меня?»
Зачем-то сорвав с головы малахай, Иляй повернулся к Пытто. Лицо его еще сильнее обожгло ветром.
— Почему тогда, в яранге моей, как над мальчишкой, надо мной смеялись, а? — голос Иляя прозвучал одиноко, беспомощно, несмотря на всю силу гнева. Взглянув пристально в измученное, похудевшее лицо Иляя, Пытто невольно почувствовал к нему жалость.
Смахнув осторожным движением иней с головы Иляя, Пытто поднял со льдины его малахай, надел ему на голову. Иляй сразу сник, ссутулился и затоптался на месте, как бы примеряясь, куда бы сесть. Рультын положил руку на плечо Пытто и не то шутя, не то серьезно сказал вполголоса:
— Ты как настоящий мужчина поступил: чем ближе опасность, тем спокойнее должен быть человек!
Похудевшее лицо юноши с заиндевелыми ресницами и бровями выглядело суровым и мужественным. Раскурив трубку, Рультын протянул ее Иляю.
— На, погрейся. Последняя закурка осталась.
Иляй жадно затянулся, закашлялся, хотел было еще раз поднести трубку ко рту, но, как бы вспомнив о чем-то, поспешно отдал ее Гивэю.
— Покурите и вы с Пытто. У вас тоже от холода, как и у меля, сердце, наверное, в ледяшку превращается.
— За это спасибо. — Затянувшись, Гивэй передал трубку Пытто. — Один мудрый старик такие слова сказал мне когда-то: «Если человек в беде только себя помнит, значит он один на один с бедой остается…»
— Да, да. Правду ты сказал: это, видно, мудрый старик был, — скороговоркой проговорил Иляй, которому от крепкой ли затяжки табака, от слов ли юноши сразу стало теплее и спокойнее.
— Давайте новое убежище делать! — предложил Рультын.
Когда убежище было готово, охотники съели по кусочку мерзлого нерпичьего мяса, уселись рядом, тесно прижимаясь друг к другу.
— Во сне сынишку Тотыка видел, — негромко сказал Пытто с нотками грусти и едва уловимой нежности в голосе. — Стоит Тотык на берегу моря, вдаль смотрит, а по лицу его слезы бегут, крупные слезы. Я к нему руки протягиваю, а он ее видит, вдаль отодвигается, туманом его закрывает. — Пытто помолчал и добавил уже совсем тихо, с нескрываемой тоской: — Хотелось бы мне хоть раз еще увидеть сына… да и жену тоже…
Рультын почувствовал, как холодок прошел по его спине. У него тоже была молодая жена, год всего, как женился.
Наутро охотники проснулись от радостного возгласа Пытто:
— Ветер на берег повернул, к берегу идем!
Рультын вскочил на ноги. Иляй тоже выбежал из убежища. В измученном, обмороженном лице его с красными глазами мелькнул огонек, проблеск надежды. Гивэй поднялся на ноги труднее всех. Его лихорадило.
— Парус, парус ставить! — вдруг закричал он и бросился к своему вещевому мешку, задыхаясь в мучительном приступе кашля. Он извлек из мешка две связки каких-то палок.
— Это что? — удивился Рультын.
— А это я сам… на всякий случай придумал, еще там, дома, — объяснил Гивэй, разматывая нерпичьи ремни на связках палок, порой хватаясь руками за грудь. Палки были соединены друг с другом шарнирами. В вещевом мешке Гивэя оказался и небольшой парус, сшитый из легких моржовых кишок.
— Как знал, что пригодится! — возбужденно приговаривал Гивэй, сооружая из палок небольшие мачты.
Под парусом льдина пошла значительно быстрее. Охотники смотрели в ту сторону, где миражем отразило в небе причудливые нагромождения ледяных торосов берегового припая[17] и вершины далеких снежных сопок, — идущих вдоль берега.
— Вон смотрите: кажется, вершина снежной горы виднеется! — возбужденно воскликнул Иляй.
— Нет! — возразил Пытто, — нас, кажется, назад от Янрая унесло.
— Пусть какая угодно гора будет, лишь бы к берегу нас несло, — весело сказал Рультын и вдруг вскинул карабин.
Черный шар нерпичьей головы показался над водой. Рультын выстрелил. Студеная вода чуть окрасилась в красный цвет. Рультын быстро размотал в воздухе колотушку выброски и швырнул в море. Сверкнув острыми крючками, колотушка упала чуть дальше желтого брюха нерпы. Подведя ее к нерпе, Рультын с силой дернул к себе. Крючки впились в брюхо нерпы. Ловко перебирая руками, охотник вытравлял мокрый ремень выброски, подтаскивая убитого зверя к льдине.
— Ого! Огромная! — весело воскликнул Пытто и тоже вскинул свой карабин. Выстрел Пытто оказался таким же метким. Вскоре и он вытащил на лед убитую нерпу.
— Будем стрелять нерпу, пока патронов хватит! Будем помогать бригаде нашей комсомольской план выполнять, — сдержанно, как и подобает настоящему охотнику, сказал Рультын, а сам подумал, тревожно оглядывая горизонт: «Не подул бы ветер снова в обратную сторону…»
А мираж манил и манил своей обманчивой близостью. Голубые торосы, за которыми верхним ярусом возвышались синие горы, кружились, поднимались выше и выше, рассыпались на миллионы голубых кубов, падали вниз, нагромождались друг на друга, обламываясь, раскалываясь на мелкие части. Порой над всем этим невообразимым нагромождением голубых глыб стремительным всплеском разливалась ослепительная волна света, уходящая в беспредельную, — мглистую даль. Волна эта на мгновенье смывала фантастические видения, но затем перед глазами охотников снова возникала, неудержимо влекла к себе до неузнаваемости преображенная миражем родная сторона, где был их дом, где было их спасение.
10
Тимлю возвратилась в поселок Янрай на нарте Айгинто. По дороге председатель пытался вовлечь девушку в разговор, но Тимлю отвечала односложно, иногда невпопад. Черные глаза ее с заиндевелыми густыми ресницами то и дело поглядывали на Эчилина, ехавшего следом.
«Нет, не любит она меня, совсем не любит. Ни одного хорошего слова сказать не хочет», — с мрачным видом думал Айгинто.
И вот Тимлю уже в Янрае, в яранге Эчилина. Девушке нестерпимо хотелось пройти по поселку, посмотреть на своих подруг, но Эчилин приказал сидеть дома и шить для него новые торбаза.
Склонившись у лампы над шитьем, Тимлю настороженно поглядывала — на Эчилина, чтобы угадать его малейшие желания.
— Трубку! — приказал Эчилин.
Тимлю схватила лежавшую на коленях у Эчилина трубку, быстро набила ее и подала отчиму. Эчилин отложил в сторону алык[18], к, которому прикреплял оторвавшуюся пряжку, и, уставившись на девушку, задумался. Тимлю сжалась под его холодным, колючим взглядом, руки ее дрожали.
— Как думает голова твоя, Айгинто хороший мужчина, а? — спросил Эчилин. Сердце Тимлю заколотилось так часто, что она даже приложила руку к груди: она не знала, как отвечать на вопрос. Своих чувств к Айгинто девушка не понимала, да почти и не думала об этом.
— Ты что, наверное, язык от радости проглатываешь, когда с тобой разговор о парнях начинают?
На лице Тимлю выразилось смятение. «Сейчас алыком по лицу ударит! Ударит, обязательно ударит!»
— Я… я не знаю, какой он, — наконец нашлась девушка. — Ты… не любишь его… значит, плохой он.
Эчилин криво усмехнулся и, к удивлению Тимлю, сказал спокойно:
— Зря ты такое думаешь, что не люблю его. Я всегда любил Айгинто и сейчас люблю. И тебя тоже люблю. Всем так говорить должна. Я счастья хочу тебе, хочу, чтобы ты женой Айгинто стала.
Кровь хлынула к лицу девушки. Низко опустив голову, она не смела взглянуть в лицо Эчилина.
— Я все сделаю так, как скажешь ты, — тихо ответила Тимлю.
Эчилин промолчал. Облокотившись на колени, он обхватил косматую голову руками, задумался. «Пусть идет Тимлю к нему. Не собираюсь же я сам на ней жениться. Айгинто, кажется, совсем голову потерял; надо понемножку его, как волчонка, к себе приручать. А то, поди, додумается послать меня на это трудное дело, уплывших на льдине искать».
Последняя мысль сильно занимала Эчилина. Он уже успел намекнуть председателю на боль в пояснице и на усталость. Говорил Эчилин с председателем вкрадчиво, ласково, давая понять, что уже считает его своим родственником. Однако от него не ускользнуло, что председателю не очень понравились его слова.
— Всем, всем до одного надо выйти на розыски, — возразил Айгинто и направился к выходу.
— А может, меня, больного, все же дома оставить? — сказал вслед Эчилин.
Председатель ничего не ответил.
«Ну что ж, не сразу волк собакой становится», — подумал Эчилин. И вот он сейчас не без волнения ждал прихода Айгинто. «Что скажет он мне? Быть может, промолчит и оставит в покое, а возможно, как мальчишке, все же прикажет в море итти?..»
