— Уже ушла? — спросил у матери юноша, с трудом отрывая голову от подушки.
— Лежи, лежи, Гивэй, — ласково сказала мать, поправляя изголовье. «Вот так же лежал больной второй мой сын, Крылатый человек», — думала она, печально скрестив руки на груди.
Гивэй неожиданно сел на кровати. В глазах его был восторг, запекшиеся губы улыбались.
— Вот хорошо! — произнес он мечтательно.
— Что, что хорошо? Ложись! — с тревогой сказала мать, думая, что сын ее бредит.
— Разве ты не понимаешь? — удивился Гивэй. — Теперь Оля лечить меня будет… — Мать невольно улыбнулась сквозь слезы и пробормотала, не столько для того, чтобы возразить сыну, сколько для самой себя:
— Разве ты не знаешь, она же не нашего рода человек, она же не нашего языка человек.
— Болеть я долго не буду, — уверенно заявил Гивэй. — Но я все равно буду говорить, что больной, пусть только лечит Оля.
— Тебе нельзя разговаривать, спи! — уже недовольно нахмурилась мать.
— Вот только охотиться надо, а то бы я целый месяц болел бы…
— Спи! А то сейчас Олю позову! — пригрозила мать.
— Хо! — обрадовался Гивэй, приподымаясь над подушкой. — Правда позовешь? Зови! Скорее зови!
Старушка мать вздохнула и решила молчать.
Приехавший на вторые сутки из Илирнэя врач нашел у Гивэя воспаление легких. Болезнь свою юноша переносил легко. Когда приходила Оля, он много шутил, смеялся.
Когда Гивэй был уже почти здоров, Оля однажды забежала в его дом и застала юношу за странным занятием. Сидя на кровати, он с увлечением ловил маленькие капли ртути. На столе лежал разбитый градусник. Крупинки то дробились, то опять сливались, ни одна не попадала в ладонь Гивэя.
— Смотри, как интересно получается, — пораженный неожиданным открытием, обратился он к Оле. — Живая вода и, понимаешь, не мокрая, как же это получается, а?
— Ты что, нарочно градусник разбил? — строго спросила Оля. Гивэй смутился.
— Такая, знаешь, жаркая температура у меня появилась, что градусник лопнул! — попытался он отделаться шуткой.
— А что, если бы ни у врача, ни у меня запасного градусника не было? — с упреком спросила Оля. — А там еще Иляй болеет, Пытто нездоров, им тоже помочь надо… Пора тебе серьезным быть, за ум браться.
Гивэй густо покраснел, опустил голову. Он лег на подушку и закрыл глаза.
— Ты что, обиделся? — мягко спросила Оля, дотрагиваясь до лба юноши рукою.
— Совсем не обиделся, — серьезно возразил Гивэй, — так просто… думаю… думаю, почему глупым меня назвала?..
— Глупым я тебя не называла.
— Ну, все равно, как ты сказала? За ум браться надо? — тем же тоном продолжал юноша. — А вот как это за ум браться? Много раз от тебя слыхал, что тот, кто много знает, — умный человек. Вот я и хочу… понимаешь, Оля, много знать хочу!
Гивэй приподнялся на кровати.
— Мало я пока знаю, Оля. Вот ты с учениками какую-то траву в ящиках на окошке выращиваешь, мне тоже захотелось траву выращивать. Понимаешь, зима… ой, какая злючая зима, а тут — трава зеленая! А то вот все думал, почему в одном месте льдина из морской воды соленая бывает, а в другом — совсем не соленая. Лед колол… в кастрюле таял его, кипятил его… Мать сильно ругалась, боялась, что морского духа разгневаю. Потом решил книгу найти про это, прочитать. Не нашел пока.
Оля внимательно вслушивалась в быструю, взволнованную речь Гивэя, и ей очень хотелось прикоснуться к его голове рукой, быть может погладить, как это иногда она делала со своими учениками.
— Но больше всего мне машины всякие понять хочется. — Гивэй закашлялся. Оля просила его не разговаривать, но остановить юношу было не так просто.
— Вот понимаешь, когда я смотрю на какую-нибудь машину или на вещь какую-нибудь, которую никогда не видел, мне хочется в самую-самую середину ее посмотреть… кажется, что там и есть самое главное. Да, да, это верно: самое главное всегда внутри! — убежденно закончил он свою мысль.
— Правильно, Гивэй, но скажи, понял ли ты, что такое градусник, после того, как заглянул ему внутрь?
— Нет, не понял, — признался юноша.
— Значит, что выходит? Дальше учиться тебе надо. Четыре класса ты кончил, но этого мало.
— Верно, Оля, учиться надо! Физику, химию знать надо. А вот кто учить будет, а?
— Я учить буду, — просто сказала девушка. — Только знай, трудно, очень трудно и тебе и мне будет.
— Зачем тебе? Мне пусть будет трудно!.. Задавай больше уроков! — еще сильнее заволновался Гивэй. — Чтобы, знаешь, башка от них, словно земля в мороз, трещала!
— Ложись, тебе нельзя разговаривать, — попросила Оля.
Она хотела еще что-то добавить, но в это время дверь в дом отворилась и тотчас захлопнулась.
— Оро! — закричал Гивэй. — Оро, иди сюда!
Солнцева глянула на часы, нахмурилась: Оро без ее спросу покинул интернат как раз тогда, когда школьники в интернате уже должны были готовиться ко сну. Мать Гивэя вышла в тамбур и ввела в комнату смущенного Оро. Мальчик сконфуженно поглядывал то на учительницу, то на Гивэя.
— Я… сильно-сильно хотел… Гивэя увидеть. Слыхал я, что он уже выздоравливает… очень обрадовался… — наконец промолвил он.
— Ну-ну, посмотри, только спрашиваться надо, — сказала Оля, с трудом придавая своему лицу строгое выражение: учительница знала, какая крепкая дружба возникла между Гивэем и ее учеником Оро.
Да и не только одному Оро Гивэй казался человеком, достойным подражания. Его любили все ученики. Когда Гивэй долго не появлялся в школе, многие мальчики по нему тосковали. Неутомимый, с массой самых неожиданных затей, Гивэй вносил с собой в школу бурю веселья.
— Тебе воспитателем надо бы в школу поступить! — сказала как-то ему Оля. — Вот только самого еще немножко повоспитывать надо.
Заметив, какими глазами смотрит Оро на Гивэя, Оля позвала его к кровати.
— Ну-ну, подойди ближе, полюбуйтесь друг на друга! — ласково сказала она.
Стремительный и легкий, Оро подбежал к Гивэю, схватил за руки.
— Ну как, скрипку сделал уже?
Гивэй провел снизу вверх по стриженым жестким волосам Оро, заглянул ему в глаза.
— Нет еще. Болезнь помешала…
— Ой, как там ждут у нас все скрипку твою! — воскликнул Оро, видимо испытывая огромное удовольствие от того, что Гивэй прикоснулся к его голове.
Оля наблюдала за встречей друзей и думала: «Это совсем не случайно, что школьники так тянутся к Гивэю и особенно наиболее живые, способные. Уж очень много в нем обаятельности, новизны, свежести… Смотри, как бы он и тебя не обворожил, этот неугомонный человек».
Оля улыбнулась своей мысли, однако поймала себя на том, что невольно любуется выразительным, мужественным лицом юноши, его удивительными глазами, в которых отражались малейшие душевные движения.
«А что, если мне научить его танцевать! Вот отвела бы душу. Так давно не танцевала!»
13
Иляй лежал на мягких шкурах в своем пологе, думая о той славе, которая выпала и на его долю после блуждания на оторванной льдине по морю. Было ясно, что о нем говорили так же, как о Рультыне, о Гивэе, о Пытто. Иляй наблюдал, как Тэюнэ чинила его торбаза, меховые чулки. «Хорошая она у меня в эти дни, — размышлял Иляй, не отрывая ласкового взгляда от жены. — Вот всегда бы она такая была, заботливая, послушная. Вчера даже в школу не пошла из-за того, что я все еще больной и за мной ухаживать надо. Конечно же, в том, что она плохой иногда бывала, я во многом виноват. Может ли быть, чтобы жена уважала мужа-лентяя? Но сейчас я другим, совсем другим человеком стану. Приятно, когда о тебе с уважением говорят, думают, что ты смелый, настоящий охотник. Вот полежу еще денька два-три, сил наберусь, тогда за работу возьмусь. Ого! Они еще узнают, кто такой Иляй! Вот только встану как следует на ноги! Через неделю все насмешники, кто раньше проходу мне не давали, языки свои откусят и собакам выбросят».
— Ну, как голова твоя? — с участием, за которым Иляй услыхал уже что-то новое, спросила Тэюнэ.
— Да так, — неопределенно ответил Иляй. — Шумит еще, гудит, даже свист какой-то временами в ушах.
— Свист? Первый раз такое слышу! — изумилась Тэюнэ и, немного подумав, добавила, не глядя на мужа. — Пытто вон уже три дня как встал, двух песцов за это время поймал. А Рультын так совсем не ложился.
Иляй поморщился: слова жены портили ему то приятное настроение, которым он упивался.
— Не жалеешь ты меня, — обиженно отозвался он. — Ждешь, наверное, чтобы я подох поскорее, чтобы потом к этому Гэмалю пойти.
Тэюнэ отложила в сторону торбаза Иляя и принялась чинить свои.
«Зачем это она свои торбаза чинит? Не собирается ли уходить куда-нибудь, — с тревогой подумал Иляй. — Однако все же скверная жена у меня, все собираюсь проучить ее и никак не соберусь. Уж очень доброе сердце у меня».
