Я умирала от безделья и неизвестности, целыми днями слонялась между норой и столовой, меряя шагами известный маршрут.Иногда выходила на улицу и гуляла вокруг старого отеля, который они называли штабом. Дальше отходить боялась — в тумане легко заблудиться или нарваться на кого-нибудь. Зачем рисковать лишний раз. Штаб — огромное здание, верхние этажи утопали в тумане — я досчитала только до восемнадцати — с глубоким парадным порталом и лестницей в сто десять ступеней, на которой любил курить Гектор. Пожалуй, на верхних этажах находиться было опасно из-за угрозы обрушения. Едва ли туда поднимался кто-то кроме насекомых. Портал все еще сохранял следы былой роскоши — искусную резьбу по камню. Сложные узоры прорезали глубину портала лентами, создавая величественную перспективу. Плотный тягучий воздух с запахом сырости и какой-то ядовитой едкой химии пропитывал и разлагал все вокруг, кроме камней, серое дымное марево — внутри было немного лучше. Я возвращалась в столовую и сидела в углу, слушая, как Санилла гремит кастрюлями. Иногда помогала, если она мне доверяла какую-то несложную работу.
Безделье порождало мысли. Я гнала их, но они снова и снова настигали меня. Я снова возвращалась в ненавистный дом, видела ненавистные лица, слушала ненавистные голоса. Порой воображение так глумилось надо мной, что казалось, будто де Во стоит за спиной и вот-вот схватит за волосы. Слышала ядовитый голос проклятого полукровки, нашептывающего прямо в ухо: «Покорись, прелесть моя». Меня передергивало, и я в ужасе оглядывалась, вызывая тревожные взгляды Саниллы. Я клялась себе, что забуду, что они не имеют никакой власти надо мной, но страх пророс настолько глубоко, что истреблять удавалось лишь ростки, а живучие корни продолжали разрушать меня изнутри.
Я сидела у стойки, пила кофе и таскала из вазочки засахаренные фрукты. В столовой было пусто, несмотря на то, что уже темнело. До ночи обычно все возвращались, галдели и утопали в вонючих парах дарны.
— Так и знал, что это ты!
Я повернулась и увидела своего приятеля из башни Яппэ:
— Клоп?
Он был осколком прошлой жизни — уже отбитым, но все еще родным. Смуглое лицо, лукавый взгляд, всклокоченные волосы теперь украшали нелепые косицы — как у Мартина.
— А ты что здесь делаешь? — он широко улыбнулся и жестом пригласил меня за стол.
Я прихватила чашку и вазочку, устроилась напротив. Я, правда, была рада ему, не смотря ни на что. Он спасался сам — не мне его винить.
Клоп долго смотрел на меня:
— Ты красивая. Еще красивее, чем тогда, в башне.
— Откуда ты здесь?
Он самодовольно хмыкнул:
— Помнишь, я же говорил что мой дядя Мартин тут самый главный.
— Да, — я кивнула, — теперь помню.
— Успел неделю назад, пока порты не перекрыли. В городе был, только вчера сюда привели. Я тебя сразу узнал — по голограмме. Слышала, тридцать тысяч дают!
Я кивнула, и поежилась от омерзения — что тут скажешь. Во мне никто не видит человека: видят шлюху и цену.
— Как там дома?
Клоп хмыкнул:
— Квартал, где твой дом был, выгорел — теперь гора оплавленного стекла. Но ее скоро Большая дюна сожрет. И так пришлось бы переезжать. Башню Яппэ снесли имперцы, еле ноги унес. — Он покачал головой и засунул в рот марципан: — не советую туда возвращаться — свои же сдадут. Бабка Ангела чуть не охрипла на рынке, доказывая, что вы с матерью краденым торговали, и ее саму обворовали. Даже пальцы загибала, перечисляла. После пожара столько слухов о тебе пошло — за всю жизнь не отмоешься. Кто-то вообще говорил, что ты незаконная дочь Великого Сенатора.
Я нахмурилась:
— Глупости какие. Разве им не стыдно? Уж мать-то за что?
Клоп деловито пожал плечами:
— А чего им стыдиться? Ты все равно далеко — и не услышишь. — Он откинулся на спинку стула, прищурился: — а ты чего бежала? Неужто, плохо?
Я насторожилась:
— О чем это ты?
— Да не прикидывайся, ведь все знают.
— Что знают?
— Что имперской подстилкой была. Вон — и волосы целые. Чем плохо-то? Лежи себе, да ноги раздвигай.
Во мне все закипало. Хотелось ударить мальчишку по лицу, но я сдержалась — ничего хорошего не выйдет, только лишнего врага наживу. Он нагло прищурился. Его глаза живо напомнили другие. Как же они похожи.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Не лезь не в свое дело, Клоп. Лучше скажи, где все — уже ночь?
— Может, ты тоже не в свое дело не полезешь?
Обиделся, гаденыш. Вдруг, он замер, прислушиваясь. Лицо сосредоточенно вытянулось. Со стороны коридора послышался не то шум, не то гул, не то шорох. Клоп подскочил и, к счастью, побежал к дверям, избавив меня от своего общества. Шорох нарастал, и дрожь внутри подсказывала, что что-то случилось.
48
Я не сразу поняла, что происходит. Парни ввалились скученной толпой, мелко перебирая ногами. Я встала со стула, попятилась поближе к Санилле, чтобы не мешать. Они несли лигура. Пришаркали к стойке и положили его на раздаточный стол. Точнее, свалили как тушу. Все было в крови, от дверей к стойке тянулась дорожка свежих густых кровяных капель.
Санилла выронила кастрюлю, и та с невыносимым грохотом куда-то откатилась:
— Что же это с ним?
Мартин скривился:
— Подстрелили, как видишь. В борделе.
— Кто?
Доброволец привычно взял бутылку, отпил прямо из горлышка:
— А некому? — он был красный, грязный. — Эй, Клоп! Где ты?
Мальчишка вбежал в двери:
— Здесь.
— Иди, притащи сюда Ника. Надеюсь, он трезвый. Помнишь, где?
Тот кивнул и тут же убежал.
Ник не слишком верно держался на ногах. Полноватый имперец средних лет с обрюзгшим красным лицом. Я подошла к Санилле:
— Он кто?
— Здешний доктор. Почти не трезвеет, но дело свое знает.
Я посмотрела на Ника и ужаснулась. Хорош доктор… Какое дело — он едва на ногах стоит! Он растолкал парней, подошел к столу и ткнул пятерней в бок Гектору. Тот застонал и выгнулся от боли, голова беспомощно свесилась со стойки, длинные волосы упали на пол. Ник скривился, повернулся к Мартину и покачал головой, капризно поджав губы:
— Лучевая… Да еще и такая глубокая.
— Залатаешь?
Медик брезгливо пожал плечами:
— Шить надо. Чистить. Возни много, материала много. А толку может и не будет.
Доброволец повел бровью, но ничего не сказал. Похоже, всем просто плевать, что он умирал. Я повернулась к Санилле:
— Да что же это? Почему они раздумывают?
Та опустила глаза, будто была виновата в чем-то:
— Как Мартин скажет — так и будет.
— Вы все тут с ума сошли, что ли?
Уже было плевать, кто что подумает: живой человек истекал кровью, а они просто стояли и взвешивали идиотские за и против! Я подошла, положила тяжелую голову раненного лигура на стойку и повернулась к Мартину:
— Спасите его. Что же вы, не люди что ли?
Доброволец усмехнулся, скрестил руки на груди:
— Что это так просишь? Как за родного. Тебе-то до него какое дело? Или заступничка пожалела?
Это было за гранью понимания. Разве тут что-то надо объяснять? Если Доброволец так мстит — это уж слишком жестоко. Я порывисто взяла Мартина за руку, сжала в ладонях. Все замолчали и замерли, наблюдая.
— Прошу, Мартин. Умоляю, спасите его. Он же ваш друг. Будь на его месте любой из вас, я просила бы точно так же. Любая жизнь стоит того, чтобы ее спасти.
Доброволец пристально посмотрел мне в глаза:
— Любая может и стоит. Эта — едва ли. Потом еще спасибо скажешь.
Я потеряла дар речи. Спасибо? За что? Пробормотала:
— Так же нельзя! Он живой. Он один из вас.
— Ммм… Пока живой. Потом не живой. Мертвым от него будет больше пользы, поверь. Или меньше вреда… Он не один из нас, детка. Ты еще не поняла?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Я стиснула грубые пальцы:
— Да какая разница? Пожалуйста. Спасите его.
Мартин долго молча изучал мое лицо, потом повернулся к Нику:
— Залатай его, что ли. Видали, как просит! Мозгов нет, глаза жалостливые. Дура — и есть дура. Сама потом поплачешь.
