всем этим подступиться, опосля все же собралась с духом и принялась нашептывать на ухо лягушке-скороходу, о чем доложить надобно. Кратенько и со смыслом, но не договаривая всего. Любопытный он, Кощей, мимо ушей ни одну новость не пропустит, а как толком ничего не поймет, так обязательно дочь к себе вызовет. Там уж выкрутится Квака как-нибудь, все представит таким образом, будто именно Иван ее беззащитную измордовал ни за что ни про что да глупейшим посмешищем выставил, силы колдовской обманом лишив.
Вот какая Квака коварная и изворотливая особа была, да только на любую отдушину с хитрой резьбой, как известно, всяко свой шуруп сыщется…
Зол был Иван Царевич, по лесу идучи. Хмурил брови, глазами по сторонам зыркал, приметы выискивая. Не было дороги к Бабе Яге, хоть ты лбом в дерево треснись! Куда вертать, непонятно – везде глухомань непролазная. Но упорно продвигался вперед Иван Царевич, веточки, что в лицо норовили хлестнуть, обламывал, шишки ногами распинывал, кусты сапогами крепкими топтал. Зло его брало не только на медведя, что мог бы запросто сам проводить, а еще и на себя. Непонятно было Ивану Царевичу, почто в козню коварную ввязался. Заморочил ему голову медведь проклятущий, дернул же черт связаться с ним и его полоумным зверьем! Разве может выйти из дела толк, коли компанию водишь со щуками всякими говорящими, престарелыми, лисицами хитрыми да птицами шустрыми и на язык острыми. Еще неизвестно чем все обернется, когда до исполнения медвежьего плана дойдет. Глупейший план – сейчас Иван Царевич понимал это очень отчетливо. Яга-то, почитай, и без того баба лютая и мстительная, а коли ее еще и распалить ущербом всяким… Иван Царевич даже боялся помыслить, во что это может вылиться. Да успеет ли он тогда ноги подальше унести?
Сколько уж раз ему было говорено царем-батюшкой: – «Ты Ивашка, того, не торопись. Скора токма глупость, мудрость же поспешности не терпит». Иван Царевич также припоминал, как сомневался в словах отцовских: то не мудрость, мол, а тягомотина сущая черепашья. «Пусть так! – отвечал на то царь Антип. – Но токма черепаха во-он сколько живет, а пострел косой – где он оказывается неизменно? В пасти у лисы!»
Ан ведь и верно то! Иван Царевич в пасти у лисы и оказался. И не только у рыжей плутовки, а и у медведя, щуки и сокола в клюве разом. Разжевали они его тщательно да выплюнули, словно жвачку смоляную, потому как явно свои цели неведомые через него преследуют – так Ивану Царевичу казалось. Впрочем, что об этом толковать, ведь заплутал он в лесу, никогда уж ему не выбраться не то что к Яге, а даже к людям.
И только так подумал, глядь – меж узких стволов полянка широкая замелькала или лесу тут конец – кто его в самом деле разберет. Кинулся было Иван Царевич на полянку, да в раз одумался. За ствол спрятался, глаза напряг, извилинами заворочал. Только чего ворочать-то ими, коли из-за деревьев не видно ни зги. Поляна как поляна, птички поют, бабочки порхают, тишь да гладь, да Божья благодать. Может, не туда забрел Иван, куда надобно ему было, может, где не туда свернул и вовсе в другую сторону вышел? А все же боязно Ивану Царевичу на поляну выходить. Приблизился он к ней осторожными перебежками, за деревьями хоронясь, еще раз огляделся. Она, та самая поляна! Хоть и не видывал Иван Царевич ни разу в жизни жилища Яги, а как узрел, так и узнал сразу. Старики-то сызмальства детям про Бабу Ягу сказывают, чтоб в лес одни не ходили, неприятностей на известное место не искали.
Лес в том месте и вправду заканчивался, дальше тянулась степь раздольная, насколько глаз хватало, а обитала Баба Яга в вырубке лесной, на карман похожей. В самой глубине «кармана» того стояла изба квадратная – именно стояла! Изба как изба, вроде как: бревна старые, темные, растрескавшиеся кое-где, окошки на своем месте, дверь дубовая да лесенка о трех ступеньках. Крыша двускатная, острая, соломой забрана, из крыши труба печная торчит, а из трубы дымок едва приметный вьется. Конек деревянный крышу венчает. Все как положено, если бы не ноги куриные в один обхват, на коих та изба возносилась на приличную высоту. Знатные ноги, любой петух обзавидуется: желтые, мощные, наверху, где с избой срастаются, черным нежным пухом оторочены, белые крепкие когти в землю вошли. Вроде и не шевелится избушка, словно начхать ей на все, а нет-нет, да и чудилось Ивану, будто наблюдает за ним изба. Невесть как, но наблюдает. Может, голова у ей – конек ушастый с глазами черными, а может, окнами зрит. Кто ж ее сущность колдовскую разберет?
Избушка плетнем невысоким обнесена была; за ним – колодезь с воротом, ступа деревянная рядом, к ней метла прислонена. Ни огорода, ни сада, ни живности – никакого хозяйства у Яги. Чем кормится – непонятно.
Стоит Иван Царевич за деревом, избушку разглядывает, прислушивается к звукам разным, а выйти не решается. Не было сигнала от зверья лесного, что кавардак обещалось устроить. Да и не договорились они о знаке заветном. Как быть-то теперь? Но делать нечего, нужно ждать. Отыскал Иван Царевич глазами ствол поваленный, мхом заросший, присел на него, сидит, грустит.
Тихо вокруг, словно вымер лес.
И вдруг слышит: зашуршало у самых ног. Глянул Иван Царевич вниз да так и обмер, котомку к груди прижал, ноги подтянул: шевелится трава, дрожат листья палые, веточки мелкие хрустят и мох бегает туда-сюда. Нет, не мох то, догадался Иван Царевич – мыши! И не десяток какой-нибудь, а целое полчище. Серым ковром мыши те землю устелили, движется ковер, с кочки на кочку перекатывается, словно река невиданная. И догадался Иван Царевич: то лиса хитрая мышей на подмогу пригнала. Ведь сказывала же, будто в каком долгу мыши пред ней!
Тем временем серое полчище докатилось до поляны, перетекло к плетню, всосалось под него, и во дворе Яговом тихие безобразия начали твориться. Заходила ходуном ступа, затрещала тихонько – не иначе как мыши ее зубами острыми обрабатывают. С обода колодезного ведро деревянное упало, покатилось к крыльцу да там и замерло, а метла сама собой взвилась, метнулась к дверям избушки и в ручку деревянную дверную древком вставилась. Заволновалась избушка, «головой» из стороны в сторону повела, будто выглядывала кого, с лапы на лапу переступила. А мыши знай себе вредительство чинят, зубами работают, основание ступы в опилки обращают.
А тут в небе и
