Для решения любого, даже самого простого, дела, мой брат всегда использовал научный подход. Вот, например: все наверное помнят советские ручные часы, в которых, если открыть заднюю крышку, была маленькая стрелка между минусом и плюсом, с помощью которой можно было регулировать ход часов. Как поступал обычный человек, если у него отставали часы? Открывал крышку, переводил стрелку на одно или два деления к плюсу и удовлетворялся этим. Если надо было — переводил еще раз. Но не так поступал Миша. Он ставил стрелку на максимальное минусовое значение, потом через сутки — на нейтральное, еще через сутки на максимальное плюсовое. Отмечал, как идут часы, на сколько отстают или спешат, строил график, находил точку, при которой ход часов должен был быть наиболее точным, и уж затем ставил стрелку в нужное положение. Так же он относился и к своей работе, и это в научных исследованиях приносило свой положительный результат. Все свое время и силы он отдавал любимой науке, забывая часто о себе, о жене и дочери.
Однажды его вызвал к себе заведующий кафедрой — профессор Л. Слив. Он сказал:
— Михаил Абрамович, вы у нас работаете уже пять лет, но до сих пор не написали и не защитили кандидатскую диссертацию. Имейте в виду, мы не сможем вас больше держать на кафедре без ученой степени!
— Но кому нужна диссертация! Ее написание — пустая трата времени, которое я могу посвятить настоящим исследованиям, а все научные результаты я регулярно публикую в книгах и журналах, важно двигать вперед науку, а не получать всякие надуманные степени!
— Как хотите, я вас предупредил.
— Ну хорошо, хорошо, раз выхода нет, дайте мне полгода.
Через полгода, скомпоновав результаты своих опубликованных трудов, Миша успешно защитил кандидатскую диссертацию.
Со временем в Университете начали ставить на учет сотрудников, не имевших жилья. Прошли годы скитаний по съемным квартирам, выросла дочка, моя племянница, которая вынужденно жила у бабушки и дедушки в Баку, и вот однажды Мишин коллега, который входил в комиссию по распределению квартир, вызвал его к себе:
— Михаил Абрамович, я поднял ваше заявление с просьбой поставить вас на квартирный учет, но что вы пишите? Просите дать вам однокомнатную квартиру! И как вы собираетесь жить в одной комнате с женой и дочерью? Напишите новое заявление на двухкомнатную квартиру, поставьте старую дату, и я заменю ваше заявление.
И вот, наконец, получена двухкомнатная квартира на Малой Охте, на пятом, последнем, этаже «хрущевки».
Вновь прошли годы. Моему брату исполнилось 65 лет и снова его вызвал к себе заведующий кафедрой, которым стал к тому времени член-корреспондент АН СССР Б. Джелепов.
— Михаил Абрамович, мы вас очень ценим и уважаем, но вы вошли в пенсионный возраст, а в этом возрасте мы можем продолжать держать на работе только докторов наук. Вам грозит увольнение в ближайшее время.
В свои 65 лет мой брат был здоровым человеком, он мог пешком дойти от Малой Охты до центра города. Потерять работу, потерять возможность заниматься теоретической физикой для него было равносильно смерти.
— Дайте мне год, я все подготовлю.
Свое обещание он сдержал и через год защитил докторскую диссертацию.
В начале 1990-х годов перестал существовать Советский Союз, канула в Лету советская власть, наступили смутные годы, когда оплата труда ученых и даже профессоров вузов сократилась настолько, что не покрывала даже прожиточного минимума. Определенным подспорьем для семьи брата стала пенсия блокадника. Дом, в котором он жил, с годами обветшал, входящие пугались замызганного и обшарпанного темного парадного с выбитыми оконными стеклами. При отсутствии лифта стало очень тяжело подниматься по выщербленным ступенькам лестницы на пятый этаж. Комнаты были настолько малы, что в спальне, например, кроме двуспальной кровати ничего не помещалось, а небольшая гостиная была настолько завалена научными журналами и книгами, что через нее приходилось пробираться боком. Большую часть места занимал секретер, за которым Миша работал, в основном, по ночам, когда стояла полная тишина и никто ему не мешал, и диван, на который он ложился спать под утро. Кухонька была сверхминиатюрной — за микроскопическим столиком могли с трудом втиснуться три человека, прижавшись к стене и друг к другу.
В 1989 году я с семьей эмигрировал в Америку, но мой брат уехать отказался. Он за прошедшие десятилетия прирос к Ленинграду (Санкт-Петербургу), к своему Университету, к своей кафедре. В эти годы мы с ним постоянно вели дискуссии. Не имея ни копейки за душой, живя в замызганной «хрущевке», Миша, тем не менее, до конца жизни был бесконечно благодарен советской власти за то, что она дала ему эту квартиру, в которой он мог спокойно заниматься любимой наукой. Я убеждал его, что если бы он жил в Америке и в течение десятков лет работал профессором какого-либо университета, он несомненно имел бы собственный дом и солидный счет в банке, а заниматься теоретической физикой с успехом можно и не в Советском Союзе, сидя не за секретером, а за нормальным письменным столом в комнате, где по стенам были бы шкафы, в которых в полном порядке были бы расставлены его книги и журналы.
В 1994 году в Далласе проходила международная конференция по физике. Воспользовавшись помощью фонда Сороса, мой брат, один из докладчиков на этой конференции, приехал в Америку и имел возможность повидать меня и мою семью. Коллеги, американские физики, хорошо знавшие его работы, организовали для него поездку по штатам Новой Англии, он побывал в Нью-Йорке и других городах, его принимали профессора университетов в собственных больших домах. Но все это не произвело на него впечатления. Он по-прежнему считал, что советская власть его облагодетельствовала, дав простому советскому профессору, маленькую государственную, то есть не принадлежащую ему, квартиру. Мишу возмущало наличие в мире миллионеров и миллиардеров. Я ему говорил:
— Вот возьмем Гейтса, он миллиардер, потому что под его руководством были созданы компьютерные программы, которыми пользуется весь мир, потому что он создал компанию, которая эти программы разрабатывает и распространяет.
— Ну и что? Конечно, твой Гейтс — молодец, но надо было ему дать не деньги, а орден!
— Зачем ему орден? Вот ты сидишь в своем Петербурге, — отвечал я, — со своими орденами и медалями, но без копейки денег!
Но переубедить его было невозможно.
Один из учеников моего брата, профессор Ф. Карпешин, после его смерти написал в некрологе, что он — «один из старейших сотрудников отдела ядерной физики [Петербургского Университета], широко известный в нашей стране и за рубежом физик-теоретик, внесший важный вклад в развитие ядерной и атомной физики, активный член и организатор ежегодных Совещаний по ядерной спектроскопии и теории ядра, играющих важную роль в коммуникации российских ученых-ядерщиков». В приватной беседе со мной Федор Федорович добавил:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
