Впрочем, пора остановиться, а то так можно далеко зайти.
Своих товарищей — Шостаковича, Бабеля, Мейерхольда — Мариенгоф описывает с уважением и нежностью, а Осипа Мандельштама цитирует с почти молитвенным чувством. Именно его, а не своими стихами Мариенгоф завершает свою последнюю, состоящую из разрозненных заметок, рукописную книгу «Это вам, потомки!».
Так что хотелось бы заранее остеречь всех критиков Мариенгофа и его текстов хоть «справа», хоть «слева». Что бы вы ни сказали о нём, доказать обратное не составит труда.
Богохульник и антикреликал?
Согласимся: ещё какой.
В «Бритом человеке» появляется архиерей, «грассирующий, как парижанка, и затянутый в рясу, будто в шёлковый дамский чулок».
В театральной вещи «Уход и смерть Толстого» появляется старец Варсонофий, который прячется в дамской уборной, чтоб не пропустить смерть Льва Николаевича.
Начинал поэт Мариенгоф с того, что «…хилое тело Христа на дыбе…» вздыбливал в Чрезвычайке.
А потеряв сына, он же сказал:
Друг мой, живу как во сне.Не разговаривай строго.Вот бы поверить мнеВ этого глупого Бога!
…Но стоит ли, вопреки всему, говорить о нём и как о человеке, ведавшем о бытие Бога?
Да, опять — да.
Это он напишет о Христе-воителе и русской революции:
Чернь царственная, ты не внемлешьХолодным доводам ума.Тогда Христос,Теперь:Московская чумаОчистит чорной язвой землю.
Это он, пожилой уже человек, пишет о себе в письме жене, что он «истый христианин».
И это он же в самом начале своего пути, в тоске воскликнет, что «…от Бога / отрезаны мы, / как купоны от серии».
Можно ли тогда сказать, что Мариенгоф не един — а разломан и противоречит сам себе?
Нет, конечно.
Написал он много всего, нужного навсегда и совсем лишнего — однако словесная походка и дендистская повадка, античный стоицизм, своеобразная, на грани провокации философия бытия — снисходительного к людям одиночки и наблюдателя, — всё это, с первых слогов лучших его вещей, позволяет угадать: перед нами — он.
Изящный, как его трость. Ровный, как его пробор. Сияющий, как его цилиндр.
Кто-то находит основания, чтобы его не любить.
Кто-то имеет все основания им восхищаться.
ЕГО ДОБРЫЙ ПУТЬ
По сей день бытует мнение, что Мариенгоф был едва ли не запрещён всю свою жизнь.
Евгений Евтушенко, помещая стихи Мариенгофа в антологию «Строфы века», со свойственной ему, так сказать, широтой и безапелляционностью заявит в биографической справке: «Мариенгофа… каким-то чудом не посадили, но из литературы почти вышвырнули — держали в холодной прихожей».
Вообще говоря, «каким-то чудом» не посадили почти всю их имажинистскую компанию: и Шершеневича, и Рюрика Ивнева, и Матвея Ройзмана, и Грузинова Ивана. Эрдмана, да, посадят — но выпустят, а после этого он ещё получит Сталинскую премию.
И дело не в этом.
Книжки пьес Мариенгофа время от времени выходили: упомянутые нами «Шут Балакирев» в 1940-м и «Рождение поэта» в 1951-м (эти же две пьесы опубликованы в сборнике 1959 года), кроме того — «Маленькие комедии» (1957), «Не пищать! Пьеса в трёх отделениях для юношества» (1959)… Всего в постимажинистский период — в годы самого махрового советизма — с 1926 по 1962 год он опубликует порядка двадцати книг и книжечек. При всём желании, здесь ни о каких запретах говорить не приходится.
Его скетчи сотни раз пройдут в десятках городов.
Пьесу «Люди и свиньи» ставили в Московском театре сатиры в 1931-м, «Преступление на улице Марата» — в Ленинградском драматическом театре в 1945-м. С пьесы «Золотой обруч» в 1946 году начал свою работу театр на Спартаковской (впоследствии Московский драматический театр на Малой Бронной) — и постановка прошла около трёхсот раз!
Всего в разное время было поставлено как минимум восемь пьес Мариенгофа.
Не считая всякой прочей мелочи — вроде публикации глав из романа «Екатерина» в журнале «Литературный современник» и «Острова великих надежд» в «Звезде», выступлений по радио, радиопостановок и периодических встреч с читателями и студентами.
Великую славу на этом поприще он себе не сохранил. А имя хоть негромкое, но имел.
Да, детская книжка «Мяч-проказник» была изъята из продажи, а «Роман без вранья» — из библиотек. Да, пьесу «Люди и свиньи» запретили после сотого показа, а «Золотой обруч» — после двухсотого. Да, после того как «Золотой обруч» прикрыли, — пришлось трудно… Но и тогда Мариенгоф нашёл весёлый выход из положения — переписал от руки «Роман без вранья» и продал в музей как черновик 1926 года. И купили!
Так «холодная прихожая» — или нет?
Не барские покои, увы.
Но сейчас поэтов и в прихожую не пускают. И — ничего.
А они, может, очень даже хотят в такую прихожую.
По факту — Мариенгоф всю жизнь оставался тем, с чего начал свой путь, — советской литературной богемой.
А наша богема — больше, чем богема: это зачастую и есть элитарии российской культуры.
Жил Мариенгоф всегда в лучших квартирах в центре Москвы (уже назывались те адреса, где они обитали с Есениным) и Ленинграда (где переезжал трижды — с улицы Марата, 47, кв. 30, на улицу Салтыкова-Щедрина, 24, кв. 37, а оттуда — на Бородинскую улицу, 13).
И отдыхал он в Пятигорске, Сочи, Коктебеле, Севастополе и Пицунде — в компании с маститыми советскими писателями. И домработница в их семье всегда была. И выглядел он, по крайней мере до войны, как элитарий: костюм, отличные ботинки, элегантное пальто, трость.
Недаром его называли «последний денди республики». Это кое-чего стоит.
Денди в прихожей не живут.
После войны Мариенгоф, конечно же, поистратился, «осоветился», дворянство из него повыветрилось — но что-то главное, отцовское, материнское, неотторжимое — осталось.
Одну из самых точных характеристик Мариенгофу дал его друг — писатель Израиль Меттер.
«Если бы меня спросили, какая черта Мариенгофа была наиболее стойкой и очевидной, я бы не задумываясь ответил: доброжелательство.
Я редко встречал человека, да ещё поэта, да ещё поэта не слишком лёгкой судьбы, который относился бы к людям с таким доброжелательством, как Анатолий Мариенгоф. Оно выражалось во всём. В пристальном внимании, с которым он умел и любил слушать людей. В умении прощать. В глубокой деликатности, — он никому, даже друзьям, не навязывал своих переживаний…»
«И ещё одна черта чрезвычайно характерна для него: элегантность. Дело не только в том, с каким изяществом он носил костюм. Мариенгоф был элегантен по самой своей душевной сути. Он всегда был внутренне подобран, ничто в нём не дребезжало…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
