В 1932 году снова пророчествует («Продолжение жизни»):
Мы в мягкую землю ушли головой,нас тьма окружает глухая,мы тонкой во тьме прорастаем травой,качаясь и благоухая.
И ещё, в том же году («Дифирамб):
Ты низвергнут в подвалы ада,в тьму и пакостную мокреть,и тебе, нечестивцу, надов печке долгие дни гореть.
В 1933-м («Охота»):
Пронесу отрицание тленапо дороге, что мне дорога,и уходит почти по коленов золотистую глину нога.
Это что ж такое: несёт отрицание тлена — а сам уходит под землю одновременно, в золотистую глину?
А вот ещё точнее и ужаснее:
Луна удаляется белым,большим биллиардным шаром —и скоро за скрюченным теломтелегу везёт першерон.Дрожит он атласною кожей,сырою ноздрёю трубя,пока покрывают рогожейна грязной телеге тебя.…………………………И я задыхаюсь,доколемне сумрак могильный зловещ.Опишут тебя в протоколе,как больше не нужную вещь.Покуда тебя до мертвецкойтрясут по рябой мостовой —уходит походкою вескойубийца растрёпанный твой.
Или как вам это признание:
А я пойду погуляю — меня окружает усталостьхандрой и табачным дымом,а трубка моя пуста,мне в этой жизни мало чего написать осталось,написано строк четыреста,ещё не хватает ста.
Тут, как ни удивительно, даже математически почти всё сходится. Корнилов писал стихи с 1925 года. Если отмерять по сорок пять строк в год, то к 1933-му, когда были сочинены эти стихи, как раз получается четыреста с небольшим строк. Писать ему оставалось до 1936-го — три года. То есть ещё как раз те самые сто строк, и небольшой запас в одно лирическое стихотворение: может, дадут досочинять, пока поволокут на убой. Идём дальше, год 1934-й:
Я скоро погибнув развале ночей.И рухну, темнея от злости,и белый, слюнявый,объест меня червь, —оставит лишь череп да кости.Я под ноги милой моей попадуомытою костью нагою, —она не узнает меня на ходуи череп отбросит ногою.
Тяжесть его неизбывна:
Гуси-лебеди пролетели,чуть касаясь крылом воды,плакать девушки захотелиот неясной ещё беды.
Да ты свою беду уже описал сорок раз, Боря.
В следующем же стихотворении, вот она, описана с натуры, твоя беда:
Приснился сон хозяину:идут за ним, грозя,и убежать нельзя ему,и спрятаться нельзя.
В 1935 году очередная картина:
Петля готова.Сук дубовый тоже,наверно, тело выдержит —хорош.И вешают.И по лиловой кожеещё бежит весёлой зыбью дрожь.
И вот такая:
Я гляжу, задыхаясь,в могильную пропасть,буду вечно, как ты,чтоб догнать не моглани меня,ни товарищейподлостьи робость,ни тоскаи ни пуля из-за угла.
И, за шаг до собственной гибели, стынущей рукой, неживыми словами, Корнилов описывает Пушкина, как себя, как себя самого:
И сердце полыхает жаром,Ты ясно чувствуешь: беда!И скачешь на коне поджаром,Не разбирая где, куда.И конь храпит, с ветрами споря,Темно,И думы тяжелы,Не ускакать тебе от горя,От одиночества и мглы.…………………………Но вот шампанское допито…Какая страшная зима,Бьёт бубенец,Гремят копыта…И одиночество…И тьма.
Копыта гремят — это воронок громыхает на ближайшем повороте к дому.
ЖИТИЕ МОЛОДОЕ
Не надо так много смерти, дайте немного жизни, воздуха, природы.
Природы вокруг было — до самого неба.
Керженские леса, река Керженец — вечная тайна, тишина. Сюда бежали старообрядцы, и веками их не могли найти (хотел бы Боря — тоже бы спрятался, и не разыскали бы, так и жил бы до ста лет, а то и до сих пор).
По лесу тут ходит сохатое, косматое зверьё. Деревья стоят неколебимо, пока река не выводит русло к самой береговой сосне — и глянь, а сосна уже накренилась, а на другой год стоит косо над водой и в воде отражается, смотрит с удивлением на себя, а в третий уже лежит посреди реки — разлохмаченное, недоброе, ослизлое — берегитесь, рыбаки.
Подростки ныряют с деревьев в быструю воду.
В деревне Анниковке Нижегородской губернии, близ города Семёнова, жил такой Тарас Яковлевич Корнилов — со своею семьёю, баба-жена и пять сыновей: Константин, Алексей, Семён, Василий и Пётр. Жили как многие: своего земельного надела не было, хозяйства не имели, зарабатывали на хлеб изготовлением ложек, которые сдавали купцу-ложкарю.
Это занятие в Семёновском уезде было не редким. Промышляли здесь таким образом многие. В год семёновские ложкари, в том числе Корниловы со своей лептой, сдавали до… 170 миллионов ложек!
Четверо из сыновей Тараса Яковлевича были неграмотные. Научился читать псалтырь только младший, Пётр.
В соседнем селе Перелаз открылась церковно-приходская школа, учитель уговорил Тараса Яковлевича отпустить Петра учиться: ложкарей и без него хватает.
Во время учёбы Пётр заболел оспой: уездный врач Евгений Иванович Самосский, пока выхаживал подростка, удивился его смышлёности и, когда Пётр пошёл на поправку, предложил Тарасу Яковлевичу забрать младшего сына в Семёнов — такому умному сыну, сказал, прямая дорога в уездное училище.
Пока шла учёба, Пётр жил на средства врача — практически он был усыновлён этим сельским интеллигентом.
После окончания училища — двухгодичные курсы учителей начальных классов в Нижнем Новгороде.
Так Пётр Тарасович первым из многих и многих поколений выбился, как это называлось, в люди. За спиной — неразличимый, чёрный крестьянский, потерявший очертания, род, а он — вот, стоит посреди класса, разговаривает с детьми, и дети внимают ему.
Пётр Тарасович был определён в земское училище деревни Безводное Семёновского уезда.
Два человека сделали его судьбу — церковно-приходской учитель и уездный врач, — а так бы делал и Пётр Корнилов ложки. И будущий сын его Борис занимался бы тем же самым; разве что иногда приговаривая себе под нос что-нибудь складное.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
