А ничего и не произошло.
Парень прибавил немного силы своей гармошке, заперебирал побойчее пальцами по кнопкам, и понеслась над деревней частушка:
Меня милый провожал,
Пень берёзовый обнял.
Думал, в кофте розовой, —
А то пень берёзовый.
Два неразлучных спорщика дед Елистрат Глазачев и дед Петро Овчинников, сидевшие на скамейке в тяжком стратегическом раздумии: как же половчее окружить зарвавшегося Гитлера и покончить с ним раз и навсегда, — прервали свои генеральские размышления, вслушались в частушку.
— Татьяна, с-сука, поёт, её голос. Ноги ей повыдирать из репки надо. Только что похоронку получила и хоть бы хны! Керосинит уже, — выругался дед Елистрат.
— Не, не керосинит — горюет. Это совсем иной коленкор.
— Какая разница. С хахалем уже каким-то спуталась. Ишь, ш-шалава! А?
Нас угонят, нас угонят
На Кавказ окопы рыть
Остаются одни бабы
Старикам…
Татьяна на мгновение споткнулась, но этого мгновения было достаточно, чтобы гармонист неожиданно высоким, совсем не мужским голосом перебил Татьянину частушку, которая, судя по всему, была далеко не самой безобидной и кончалась охально, вывел чисто и звонко:
— …портки стира-ать!
— Вот те раз, — изумился дед Елистрат, — я-то вглядываюсь-вглядываюсь, вижу, дюже знаком гармонист-то, а вот кто этот игрун — понять никак не могу. Теперь ясно: Кланька это. Кланька Овчинникова. Слышь?
— Ты мне песню не перекраивай, — раздался тем временем Татьянин голос, — не надо. Как люди её сшили, такой пусть и поётся.
— Но ведь… матерщина же! — Клава Овчинникова растянула меха пошире, гармонь гаркнула суматошно, и что ответила Татьяна Клавке, не было слышно. Снова зазвучала частушка.
И таким одиночеством, бедой, тоской и слезами повеяло от высокого Татьяниного голоса, от всего спектакля, который она устроила вместе с Клавой Овчинниковой, что дед Петро, попытавшийся было что-то сказать, так ни слова и не выговорил, а дед Елистрат Иваныч закашлялся, будто в горло ему попал табак, стёр с глаз мутные тёплые слёзки, закряхтел.
Вскоре деды снова принялись изучать фронтовые сводки. Почтарь Козырев как раз свежую «Правду» привёз.
А Татьянина песня тем временем угасла, и тишь повисла над Никитовкой. В тиши этой будто вымерло, преставилось всё живое: все травы, злаки, кусты, деревья, птицы. Было боязно даже пошевелиться.
Дед Елистрат поднял голову, возвращаясь на круги своя из стратегических размышлений, будто с заиленного дна бучалы — речного бочага — на поверхность вынырнул, посмотрел незряче на своего собеседника, продолжающего бубнить под нос что-то своё, прислушался к недоброй тиши, понимая и не понимая её…
Всё бы хорошо складывалось у Шурика, да вот… Несколько проблем он всё же не мог решить. Прежде всего — школа. Те, кто учился в младших классах, уже начали заниматься, долбили школьные премудрости, а те, кто постарше, занятия пока пропускали — надо было ведь помочь колхозу справиться с осенними делами.
Но школу никак нельзя было откладывать на потом, на послевоенное время — нужно тянуть учебу, вот Шурик и маялся, так и этак старался что-нибудь придумать, но, увы. В конце концов его вызвал к себе директор школы. Надо заметить, что в Никитовке вот уже третий год действовала десятилетка, колхоз на собственные денежки её построил, урезал себя в другом, но школу всё-таки возвёл видную. Постарались никитовские мужики и бабы. Директором школы работал одноногий учитель Тарасов, присланный сюда с Севера, из-под Туруханска; был он человеком смирным, дело своё знал, и хоть ни с кем в деревне не якшался, не дружил, в душу не влезал, никитовцы относились к нему хорошо.
— Я понимаю ваше положение, Александр, — директор сцепил руки, глянул в окно на деревенскую улицу с низкими деревьями, которые хоть и нестарыми ещё были, но выше вырасти не могли — их губили горькие солончаки. Поёжился невольно, будто и в него, как в дерево, вошла земная горечь. Спросил: — А как вас по отчеству? Неудобно ведь… всё-таки председатель колхоза.
Шурик улыбнулся тихо, по-ребячьи смущённо, и директор, уловив эту улыбку, сгорбился, жалея Шурика: непосильная ноша досталась.
— В общем, давайте, уважаемый председатель, поступим так: когда не сможете бывать на уроках, — Тарасов сдавил пальцы, суставы у него захрустели. Хоть и сух и смирен был Тарасов, а силу в руках имел, — ну, дела колхозные прижмут или в район вызовут, в общем, всякое бывает — предупреждайте меня. Обращать внимания на пропуски не будем. Но просьба к вам, Александр — предметы знать обязательно, поблажек тут быть не должно. Лады?
— Лады, — согласился Шурик Ермаков.
— Если что-то непонятное встретится, консультация понадобится и прочее — также милости прошу. Не стесняйтесь, Александр, лишний раз обращаться. Буду рад видеть.
Как Шурик и предполагал с самого начала, со взрослыми, с мудрыми, всё знающими стариками, с бабами и молодайками, даже с острой на язык Татьяной Глазачевой у него споров-раздоров не возникало — не станут же они подсекать под корень человека, которого сами выбрали в председатели?! А вот с ровесниками дело хуже обстояло. Не слушалась пацанва Шурика, и всё тут. Он и так пробовал переломить их, перетянуть на свою сторону, и этак, но пока впустую — не получалось у него ничего. Если рядом оказывались взрослые, они подсобляли председателю, окорачивали школяров, если же он оставался с пацанвой один на один — худо было, отказывалась братва выполнять распоряжения Шурика, хоть убей, и он бледнел худым упрямым лицом; сжимал кулаки, но ничего поделать не мог — не драться же с ними, в конце концов! А потом, они ведь могут собраться и так отметелить председателя Ермакова, что… Нет, драка — не то, драка тут никак не проходит.
Как-то случилась надобность поехать в райцентр. Доброе дело выпало — Никитовке выделили соль и мыло. И хоть пока у всех имелись запасы: была и соль, было и мыло, председатель решил отрядить телегу — заначка карман не трёт. Наступит день, точно ведь наступит, чувствовал Шурик, когда и то, и другое понадобится позарез, станет таким же нужным, как и хлеб, как сахар и спички, как сортовое зерно.
Под руками никого не было, наряды на работу все уже получили и разошлись по своим местам. Шурик вышел из правления, к которому никак не мог привыкнуть: дом был громоздким, страшноватым, в нём слишком много было места, и всегда ощущалась пустота, которую ничем нельзя было заполнить. На улице Шурик увидел Вениамина и Юрку Чердакова. Они резались в «чику» — били шайбой по стене, стараясь, чтобы в отскоке она попала в горсть монет, стопкой возвышавшихся в центре нарисованного прутом на земле квадрата.
— А вам что, мужики, наряда не досталось? — спросил у них Шурик, сознательно делая ударение на слово «мужики», он ведь больше ни к кому не мог так обратиться. Почувствовал неловкость — наверное, напрасно он произнёс это самое «мужики», ухмылки сейчас пойдут, недоумённое пожимание плечами, закатывание зрачков под лоб.
И точно — Юрка Чердаков растянул губы, обнажив редкие, древесного цвета зубы. Он курил, — и курил уже года три, — поэтому молодые, неокрепшие зубы охотно впитали в себя никотин, пожелтели и теперь, наверное, никогда их не отбелить, не отчистить.
— Мы тебе не мужики, не подлизывайся, — сказал Юрка.
— Я не подлизываюсь.
— Говори, чего надо? — подал голос Вениамин, хмуро примеряющийся шайбой к стенке, прикидывая, попадёт она в стопку монет или не попадёт. Делал он это долго, основательно, будто холст на несколько частей разрезать собирался, но вот тень с его лица соскользнула, рот раздвинулся в победной улыбке, Вениамин ударил, да, видать, в последний момент дрогнули пальцы, и шайба, неожиданно закувыркавшись в полёте, будто воробей, подстреленный из рогатки, косо врезалась в землю. — Тьфу, чёрт, — выругался Вениамин, добавил ещё несколько крепких словечек. Обозлился на Шурика: — И ты тут ещё под руку! Беспорточный председатель!
— Нет, Веня, не игрок ты, не игрок, — рассудительно проговорил Юрка Чердаков, — на «чике» тебе разбогатеть не удастся. Ты бы спросил у Юрия Степановича, — он коротко склонил голову в поклоне, — как лучше ударить, я бы тебе посоветовал: чуть ниже надо взять. Немного, на две щепоти всего ниже. Понял, чем дед бабку донял?
Он вёл разговор так, будто Шурика не существовало вовсе, будто не стоял он рядом с ними.
— Вот сейчас я покажу тебе класс высший, лётный. Гляди!
Юрка примерился шайбою к грубо отёсанному бревну, сплошь в застругах, выбрал место поровнее и ударил почти без всякой прикидки. Шайба, тускло блеснув в воздухе, поддела посверкивающий столбик монет ровно посредине. Подсеченные монеты, коротко подпрыгнув, вылетели за пределы рисованного квадрата. Это был действительно удар высшего класса. Точную руку имел парень, ничего не скажешь. И навык, чувствуется, был — не одного и не двух школяров в Никитовке Юрка Чердаков обыграл. Опустившись на корточки, он собрал рассыпанные деньги. Когда поднимался, столкнулся взглядом с Шуриком.
