Но по мере того как продвигалась жатва, тяжелел, мрачнел ликом председатель, выковыривая носком сапога из земли мягкие, схожие с мотками шерсти, мышиные гнезда.
— Торопись, работяги, с уборкой, — подгонял он поредевшее никитовское войско. — Если не поторопимся, то слишком много зерна под землю уйдёт, в мышиные норы. Хорошая закуска грызунам зимою будет. Но она не в их закрома должна попасть, а в наши. К беде столько мышей развелось, не иначе. Ох, к беде…
— Народные приметы изучаешь, председатель? — выпрямившись над снопом, стрельнула темно-синими лучиками Татьяна Глазачева. — К беде не мышей должно много быть, а, извини, вшей. Так, говорят, было в империалистическую-то…
— Вшей, вшей, — ворчал Зеленин. — А если эти мыши с полей в Никитовку попрут, по амбарам расселятся, а? Это похуже вшей будет. Вот тогда и закукуем. Потравить их чем-нибудь, что ли?
— Точно, председатель, — ещё выше поднимала голову Татьяна. — Приходи вечерком сюда, на поле, — вместе и потравим.
— Тьфу! — вскидывался председатель, но осекался под призывно-тоскливым взглядом Татьяны. Ох и красивая же всё-таки была эта зараза, Танька Глазачева, будто гвоздями, глазами своими пробивала, манила, увлекала за собой. — Тьфу, напасть какая! — отмахивался от Татьяны председатель, косил взглядом вбок, чтобы не смотреть на неё. — Соберутся женки как-нибудь вместе, поколотят тебя.
— Не за что колотить, председатель, — невесело усмехалась Татьяна, — все мужики на фронт взятые, ревновать не к кому. Один ты остался, да вон, — она бросила взгляд на Юрку Чердакова, — зелень огородная. С тебя взятки гладки, партбилет не позволит тебе любовью заниматься, а школяров этому делу ещё обучать надо.
— Тьфу! — снова сплёвывал председатель, не зная, что и сказать в ответ.
— Вот именно: тьфу! — нисколько не задетая этим, усмехалась Татьяна.
Когда уборка подходила к концу и оставалось добить лишь два небольших поля, на которых плотно, будто склеившись стеблями, стояла длинноусая звонкая рожь, из райцентра на велосипеде прикатил знакомый посыльный — привёз повестку председателю.
Тот как раз был в правлении, медленно передвигал костяшки на проволочных жердочках счетов и уже завершал кропотливую работу, собираясь опять поехать на поле, как раздался стук в дверь.
— Не заперто! — выкрикнул председатель. Увидел посыльного, сдёрнул с потного, внушительных размеров носа очки. — Та-ак. Ну что ж, всё понятно. Будем бухгалтерию сдавать. — Крякнул. — Эх жаль, хлеб не успел до конца убрать. Малость осталось. Жаль. Ладно, выкладывай, друг, бумагу, а то времени на сборы совсем не останется.
Через час он всё же не вытерпел, приехал на поле. Вошёл в рожь, сорвал колос, растёр его в ладони. Потом дунул, сбил наземь остья, потетешкал зёрна в руке и что-то доброе, расслабленное, даже немного детское появилось на председательском лице. Ссыпал зёрна в рот, разжевал с каким-то жалостливо-задумчивым выражением в глазах.
— В самый аккурат ржица-то. Поспела, родимая. — В глазницах председателя проступили нездоровые серые тени. — И-э-ах! — выкрикнул он со злостью, ткнул кулаком в воздух. — Не дали фрицы хлеб взять.
Поискал глазами Татьяну Глазачеву. Та будто председательский взгляд почувствовала, разогнулась. Растёрла руками поясницу.
— Спина занемела, окаянная.
— Татьян, у тебя какое образование? — спросил председатель.
— Что, должность предложить хочешь?
— Хочу. Так сколько классов, говоришь, окончила?
— Семь.
— Небогато.
— Зато все мои.
— Завтра с утра явись в правление.
— Ну, председатель, радость-то какая большая — прямо в правление явиться! По делу али так, по пустякам? — Татьяна игриво повела плечом, притопнула ногой. — А, председатель? Что делать-то будем?
— Печать под расписку примешь, документы. Вот. На фронт ухожу я. Понятно тебе?
— Не-ет, председатель, не понятно. Плохие шутки шутишь.
— Не шучу я, Татьяна. Завтра в восемь чтоб в правление, как штык, явилась. Понятно тебе? — председатель поморщился, махнул рукой, окорачивая в себе злость, и пошёл по полю к бричке, сгорбленный, вяло сшибая подошвами кирзовых сапог былки стерни.
Татьяна будто враз лишилась разбитной весёлости, увяла лицом, у рта появились морщины. Сдёрнула с головы нарядную ситцевую косынку, скомкала, стёрла пот с лица.
— Чего случилось, Тань? — к Глазачевой приблизилась её подружка Клава Овчинникова, девка гордая и красивая, ничуть не хуже Татьяны, только очень уж недоступная, без «подвигов», которых так много было у Глазачевой. — Ну, не молчи же! Что стряслось?
— Зеленина на фронт забирают, — медленно, врастяжку проговорила Татьяна Глазачева.
— Он же старый, ему не на фронт, а на печку пора.
— Видно, старый конь борозды не портит, раз в военкомате так порешили.
— Жалко Зеленина, — Клава, оглянувшись, посмотрела, как председатель тяжело, неуклюже забирается в свою бричку.
— Печать мне передает, дела колхозные. Сейф, прочную ерундистику. Бумажки с цифирью… — Татьяна усмехнулась.
— Значит, председательшей будешь?
— Из меня председательша, как из тебя, Клань, испанский генерал, этот самый, фашист что… Франко, вот он, или султан турецкий. Где сядут, там и слезут. Но на время, пока председателя нового не подберут, придётся, видно, эти вожжи в руки взять. Должен же кто-то колхозом заведовать.
На следующий день, едва на востоке высветилась розовиной тонёхонькая радостная полоска, как с севера, со стороны далёких гор, примчался резвый ветер, обварил секущим холодом разнеженную, распаренную со сна землю, заставил умолкнуть затянувших было свои песни птиц, покуражился немного над Никитовкой и ускакал на юг.
Тишина царила недолго. Вслед за ветром приплыли разбухшие круглобокие тучи, и посыпал дождь — холодный, мелкий, липкий, вызывающий ощущение чего-то недоброго, тревожного, затяжного, чему, пожалуй, и названия-то не было.
На лице Зеленина за одну ночь собралось столько морщин, сколько может быть уготовано человеку разве что на всю жизнь; они глубоко изрезали лоб, щёки и были похожи на боевые шрамы. Когда Татьяна Глазачева вошла в правление, председатель стоял у окна, глядя на посвинцовевшее недоброе небо, пришёптывал что-то, — кажется, матерился. А может, и не ругался, но губы у него странно приплясывали.
Глазачева кашлянула, и председатель оторвался от окна. Подобрался. Губы у него поджались.
— Самое первое дело тебе, Татьян, — убрать и вывезти хлеб.
— Под дождём? Мокрый? Да такой хлеб, что на поле, что и в деревне — всё едино: сгниёт. Его ж сушить надо.
— А ты не дай сопреть. На каждый дом, на каждую семью выдели по толике, по снопу, по два, по пять — где сколько народу на сегодняшний день имеется, в зависимости от этого и выделяй. Пусть хлеб в избах высушат, до кондера доведут. Если мы, мужики, к зиме Гитлера не расколотим, не вернёмся, придётся вам, бабам, на этом хлебе сидеть, голод одолевать. А вернёмся — беду поправим, в степи коз набьём, в воде рыбы наловим, — выкрутимся, одним словом. — Зеленин вздохнул. — Но подсказывает мне моё магнето, хрипучее и наполовину уже изношенное, — председатель похлопал рукой по левой части груди, забрал рубаху в кулак, — чует механизм, что Гитлера к зиме не одолеем. Так что готовьтесь, бабы, к лиху. Ты, Татьяна, тяни до моего прихода лямку, — зачастил он неожиданно. — Если не убьют, приду, благодарен тебе за работу твою честную буду.
— Я же баба, Зеленин, ну какой из меня председатель? Ба-ба, она, ведь не головой, а сам знаешь чем думает!
— Невысокого же ты мнения о себе. Невысокого. Ну да ладно, делать нечего. Принимай бумаги!
Татьяна Глазачева через две недели не вытерпела, запросила пощады, потребовала освободить её от председательского хомута. Созвали собрание — надо было выбирать нового председателя, пусть и временного, до возвращения с фронта Зеленина. Много было шума, дело чуть до драки не дошло, когда обсуждали разные кандидатуры — ведь тут всё учесть надо: и чтобы ни прохвостом, ни вором, ни жадным до колхозной кассы человек этот не был, и чтоб дело знал, землю любил, в хлебе толк понимал, и чтоб не сорвался завтра с места, не переметнулся куда-нибудь, где потише и почище — не то ведь тогда собрание заново устраивать придётся, — и чтоб доверием деревни пользовался, чтоб люди в нём брата чувствовали, защиту, успокоение могли найти, чтоб человеком хорошим был, — вот ведь как. Даже если он и временный председатель…
Закончилось собрание ночью, без четверти двенадцать, когда земля, птицы и звери уже спали. Выйдя на улицу, в чёрную липкую мгу, люди по дороге продолжали обсуждать, правильного ли человека они выбрали в председатели, всё ли у него будет в порядке? Мнения были разными. Ибо новым колхозным головой избрали… Шурика Ермакова.
