Бунин, изуродовал его душу. Он перестал смотреть на жизнь и творчество глазами писателя — теперь он глядел на все исключительно с точки зрения родовитого дворянина.
— Вот Антон Павлович Чехов... — говорил он своим жестким скрипучим голосом, оторвавшись на мгновение от рукописи и уперев тяжелый строгий взгляд в аудиторию, — разве он мог понять душу русского дворянина? Ведь он сам из семьи лабазника... А тоже брался писать о дворянах! Префальшивейшую пьесу написал — «Вишневый сад». «Вишневый сад»... Трагедию, изволите видеть, узрел в том, что купец рубит вишневый сад в имении, а Станиславский тоже за ним пошел: за кулисами стучат — тук-тук, будто в гостиной барского дома слышно, как под окнами вишню рубят. А того Чехов не знал, что вишня — дерево некрасивое, уродливое, мелкоцветное, — его никогда на барском дворе не высаживали. Ну да откуда ему было об этом знать?..
И так — весь вечер. Даже самые страстные поклонники Бунина, привыкшие все ему прощать, ерзали на стульях и вздыхали — ну как же так можно, Иван Алексеевич, зачем Антона Павловича обижать...
Вскоре Бунин скончался. Он похоронен на чужбине, далеко от своей любимой Орловщины, память о которой скрашивала ему безмерно трудные годы добровольного изгнания. Но лучшие его книги продолжают жить среди нас, усыновленные великодушным народом, которого он не понял и которого страшился всю жизнь, пытаясь найти убежище в своем наигранном аристократическом снобизме.
Февраль 1954 года
МЫ УВИДЕЛИСЬ В БЕРЛИНЕ
В начале одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года в Берлине произошло важное событие: после долгого перерыва вновь встретились министры иностранных дел Советского Союза, Соединенных Штатов, Англии и Франции. Они обсуждали назревшие международные проблемы тех дней. Советское правительство внесло целый ряд важных предложений, в том числе свой проект Договора о коллективной безопасности в Европе, но эти предложения не были приняты западными державами. И все же это совещание оказалось весьма полезным: именно там, в Берлине, было принято решение о проведении ныне знаменитой Женевской конференции, где были заключены соглашения, положившие конец интервенции Франции в Индокитае.
Естественно, что такое важное событие привлекло к себе самое пристальное внимание мировой прессы, — в Берлин прибыло свыше тысячи журналистов. Мы встретились здесь с виднейшими политическими обозревателями и опытнейшими репортерами буржуазных и демократических газет, и сейчас, когда я вспоминаю о той поре, мне хочется рассказать о некоторых своих встречах с ними.
Но прежде всего несколько слов о той обстановке, в которой проходило это памятное совещание.
Я хорошо запомнил Берлин тех дней — стояла небывалая стужа, ледяные ветры гуляли среди еще неразобранных руин, вздымая тучи снега. Изрешеченные бомбами и снарядами скелеты зданий высились вдоль улиц, как немое, но красноречивое напоминание о том, что пережила еще совсем недавно Европа по вине Гитлера и его единомышленников, и как предупреждение тем деятелям Запада, которые осмеливались в эти дни рассуждать о возможности и желательности нового крестового похода против СССР...
Впервые мне довелось побывать в Берлине осенью 1945 года, когда мы, шестьдесят советских молодых людей, летели в Лондон на Всемирный конгресс демократической молодежи. Штатские пиджаки и шляпы были внове и вчуже многим из нас, привыкшим за эти годы к военной одежде. Самолеты тогда были тихоходные, и в Берлине мы остановились на ночевку.
Город был еще совсем мертв. Лишь по одной улице ходил трамвай, и группы понурых берлинцев недвижно стояли у остановок.
Некоторые пользовались велосипедами, ехали на них по двое, по трое. К велосипедам были привязаны ручные тележки. Хромой немец толкал перед собой белоснежную детскую коляску, прикрытую зонтом: в коляске был драгоценный груз — грязный, немытый картофель. Прошли две мрачные монашки в белых накрахмаленных чепцах.
На город уже спускались томительные и нудные октябрьские сумерки, когда мы въехали в Потсдам. Здесь все как-то сразу изменилось, и мы невольно с облегчением вздохнули, словно вырвались на свет божий из гнетущего мертвого царства: Потсдам пострадал значительно меньше, чем центр Берлина, к тому же его богатые парки как бы маскировали руины, отвлекая внимание от них. Увядающие клены, густая сочная зелень все еще не поддающихся осени дубов, белый мрамор бесчисленных памятников и статуй, поздние цветы на клумбах, засыпанные пестрой листвой чаши небьющих фонтанов — было во всем этом что-то глубоко лирическое, далекое от суровой реальности последствий войны. Изящный, похожий на большую розовую игрушку дворец Фридриха — Сан-Суси, — словно случайно, по ошибке очутившееся здесь, в казарменном прусском мире, прихотливое детище французского барокко, — уцелел от разрушения. Молчаливые немецкие служители провели нас по гулким пустым залам. Почти все ценности дворца гитлеровцы вывезли куда-то на запад, но кое-что все же сохранилось; дворец пережил страшное гитлеровское лихолетье.
И все же не эти чудесные парки и даже не этот дворец произвели на нас самое глубокое впечатление. Ведь с июля 1945 года самое слово «Потсдам» приобрело новое звучание, новый смысл: Потсдам вчерашний — резиденция германских императоров, символ пруссачества, реакции; Потсдам теперешний — надежда на послевоенное сотрудничество победителей. Ведь именно здесь, в Потсдаме, руководители трех союзных держав выработали три месяца назад решения, призванные обеспечить мир во всем мире.
По усыпанной гравием дорожке мы подошли к очень обыденному внешне дому из серого дикого камня под красной черепичной крышей. Тут, в небольшом дворце бывшего немецкого кронпринца, носящем имя «Сесилиан-гоф», работала Потсдамская конференция. Всю обстановку бережно сохранили в том самом виде, в каком она осталась в июле 1945 года, когда участники конференции разъехались по своим странам. Вот здесь, в отделанном темным мореным дубом зале с высокими решетчатыми окнами, за круглым столом, покрытым темно-красным сукном, шли заседания.
В этом доме было выработано решение об учреждении Совета министров иностранных дел, причем было указано, что его основной задачей является проведение «необходимой подготовительной работы по мирному урегулированию». Здесь было постановлено искоренить нацизм и принять все меры, чтобы германский милитаризм никогда больше не возродился. Здесь были определены западные границы Польши. Здесь были разрешены и многие другие важнейшие вопросы, имеющие первостепенное значение для мирного урегулирования в Европе и во всем мире.
Миллионы людей во всем мире, читая и перечитывая эти решения, с надеждой ждали претворения их в жизнь. Но впереди еще была долгая борьба за выполнение потсдамских соглашений. И первым сигналом о том, какой упорной и сложной будет эта борьба, явилось опубликованное за несколько дней до нашего вылета из Москвы лаконичное сообщение из Лондона: «Совет министров иностранных дел сегодня приостановил заседания, не приняв
