— Постойте!
Сердце пропустило удар — и гулко забилось, учащая пульс. К Томашу, взвеивая на ходу сутану, подходил священник с грубоватым и простым лицом крестьянина, и лишь внимательный, чуть печальный взгляд выдавал быстрый ум.
— Ведь вы — Томаззо? То-омаш? — заговорил он, задыхаясь от волнения и слегка затягивая гласные, что случается у заик. — Мне было ве-елено встретиться с вами. Признаюсь, это было непросто! Но, как только я увидел ва-ас вместе с его высокопреосвященством…
— Кто вы? — перебил его поляк. — И кто велел вам искать встречи со мной?
— Меня зовут Ойген Бра-аммерц, я из Восточной Германии, — чуть поклонился священник. — А насчет второго вопроса… — по его губам скользнула лукавая улыбочка. — Приказал тот, кто… Передаю дословно: «Тот, кто хорошо знаком с Ми-ихой и в курсе связей Кароля Войтылы с ЦРУ». Добавлю от себя, что лично я не зна-аю никакого Михи, чем не слишком огорчен — у меня и своих тайн предостаточно. Хотя… — Ойген задумался. — Только сейчас вспомнил… Сам Войтыла упомянул имя Михи в разговоре с Марцинкусом. Пра-авда, оба кардинала остались в неведении, что их подслушивают…
— Давайте, пройдемся, — Томаш повел рукой, словно указывая направление.
— Дава-айте, — легко согласился Браммерц. — Так вы действительно Томаш Платек, бывший нумерарий?
— Действительно, — поляк с прищуром глянул на немца. — Не спрашиваю, работаете ли вы на Штази, но все же… Вы немного приоткрылись мне, что опасно, а чего для? Зачем особе духовного звания вся эта шпионская маета?
— Зачем? — механически повторил Ойген. — А вам не кажется, что ответ на этот вопрос одинаков у нас с ва-ами? Наивные и чистые времена первых христиан давно ми-инули, братство во Христе унесено Летой. Мне стыдно за нынешних иерархов, погрязших во грехах, замаравших Церковь мирскими нечистотами. Но я сла-аб, чтобы судить и карать. Я копаюсь в местном куриальном навозе, отыскивая зерна истины — факты и улики для того, кто возымел силу и право наказывать отступников. Человек, пославший меня и сообщивший о вас, хочет уберечь и ГДР, и вашу Польшу от злобы и грязи, коих за стенами Апостольского дворца вы-ыше всякой меры. Это его долг, и мне с ним по пути. А если ваша вера крепка, и вы готовы взять в руку меч палача… Я помогу вам.
Платек задумчиво глянул на Браммерца. Слабый, тщедушный… Однако сколько в нем решимости! Такой и на крест пойдет.
— Если вы предадите меня, Ойген, то умрете, — спокойно проговорил Томаш.
Священник кивнул, не выразив ни тени обиды.
— Я не люблю убивать, но я должен защитить веру, — сказал Платек по-прежнему спокойно. — До Жана Вийо мне пока не добраться, это сатанинское отродье прячется в Апостольском дворце, двумя этажами ниже понтифика. А вот Пол Марцинкус досягаем… — Он кивнул на кардинальскую резиденцию.
— Нет-нет, Томаш, — мотнул головой Браммерц, — это исчадье проживает в двадцати минутах езды от Ватикана, на виа делла Ночетта. Там стоит его вилла «Стритч».
Платек кивнул на «Альфа-ромео»:
— Вон моя машина. Покажете дорогу.
* * *
Хозяин виллы находился дома — молчаливые слуги в черном так и бегали, демонстрируя отменное трудолюбие.
«Чудеса дрессировки!» — усмехнулся Томаш, опуская бинокль.
Машину он загнал в тень деревьев, с краю обширного парка. Отсюда хорошо просматривались окна второго этажа виллы «Стритч» и двор за решетчатой оградой.
Щелкнула дверца, и на заднее сиденье юркнул Ойген.
— Окна кабинета Ма-арцинкуса выходят на за-адний двор, — доложил он, отпыхиваясь. — Третье и четвертое окно, если слева считать. Второй этаж. Высокий каменный забор, а на другой стороне переулка — большой дом с чердаком. И с чердачными окнами…
— Ясно, — кивнул Платек. — Побудь здесь, я быстро.
Чехол с разобранной винтовкой он обмотал парчой, не вынимая из багажника, и понес с собой, держа под мышкой, как священную утварь.
Навстречу ему попалась дебелая матрона в платье-чехле. Она шла, переваливаясь утицей, и поклонилась, не выпуская из рук тяжелые сумки. Томаш на ходу осенил ее крестным знамением.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
«Иосиф, Мария, Иисус! Вам ведомы мои помышления! Пусть ляжет на меня грех, но, пролив кровь негодяя, я спасу добрых и чистых. И да простится мне…»
Гулкий подъезд давил нежилой тишиной, угнетая запущенностью. Массивная дверь на чердак, похоже, никогда не закрывалась. В целой роще столбов, удерживавших балки черепичной крыши, сквозил тусклый свет, пробивавшийся в грязные оконца. На провисшей веревке вяло трепетало пересохшее белье, волнуемое сквозняками. Пахло птичьим пометом и пылью.
Томаш выглянул в полукруглое окошко, и тихонько отворил скрипнувшую створку. Идеальная позиция.
Собрав винтовку, он глянул в оптику. Окна кабинета Марцинкуса приблизились рывком. А вот и сам хозяин! Кардинал, плохо узнаваемый в домашней одежде, сидел в кресле, развалясь, и потягивал винцо из горлышка. Лицо его то застывало маской, то целая череда выражений пробегала по нему, словно рябь по воде — досада, раздражение, злость, усталое отупение, равнодушная покорность судьбе.
«Перебираешь грехи, аки бусины четок?» — усмехнулся Томаш.
Быстро накрутив на ствол увесистый глушитель, он поймал мишень в перекрестье. Мишень усердно напивалась.
Винтовка дрогнула, отдавая в плечо. Оставив за собою кругленькую дырочку в стекле, пуля разбила бутылку в пухлой руке Марцинкуса и вошла в мозг. Вино и кровь смешались, заливая обрюзгшее лицо кардинала.
Почудилось Платеку или на самом деле черная тень воспарила над мертвым телом? Недостойная света, она слилась с тьмой.
Понедельник, 22 марта. День
Польша, скорый поезд «Берлин — Москва»
— Дзенькуе, — строгий польский пограничник вернул паспорта и бросил два пальца к фуражке. — Щченсливэй подружы!
Мы с Ромуальдычем мило ему поулыбались, покивали, и устроились повольнее. Хоть и ослабели строгости на границе, однако встреча с поляками в форме малость напрягала.
— Ох, ё-ёжики… — в купе заглянул улыбчивый мужичок в синем спортивном костюме — своеобразной «спецовке» советских командированных. — Слышу, вроде по-нашему балакают! А то утомили меня все эти «ахтунги», да «орднунги». Привет, я Саша, — его губы разошлись еще шире, пропуская белый блеск крепких зубов. — Саша с «Ростсельмаша»!
— Дайте, угадаю, — проявил я коммуникабельность. — Вы ездили в Нойштадт.
— Точно! — возликовал наш новый знакомец. — Дюже хорошие комбайны у немцев. Наши-то тяжелые, как танки, трамбуют пашню. Прям, катки! А зерно из них так и сыпется, во все щели, сусликам на радость! Вот такая петрушка-зелепушка… Да нет, вы не подумайте чего, — он присел на край дивана, — инженеров толковых у нас хватает. Так это ж, пока мараковать будешь над новой техникой, пока соберешь на пробу… Кучу времени угрохаешь! Ну, мы так покумекали, и решили для начала гэдээровские «Фортшриты» выпускать. Они и легкие и… Да всё как-то по уму сделано! Ага… А потом мы их так намастрячим… Никто и не поймет, что наши комбайны — немецких кровей!
— Наводили мосты, значит? — тонко улыбнулся Вайткус.
— Не-е! — тряхнул Саша головой. — Мосты — это вон, директора пусть наводят. А мы по работе. Три бригады уже в Нойштадте, опытом обмениваются, смотрят, что да как. Ага… Скоро еще две выедут. Директор наш грозится к новому году первый «Прогресс» на колеса поставить! Ну, это по-нашему если, то «Прогресс», а по-ихнему, по-немецки — «Фортшрит». Вот такая петрушка-зелепушка… — глянув на свои «Командирские», он вскочил, едва не треснувшись головой о верхнюю полку. — Ох, ё-ёжики… Всё, бегу, бегу, бегу!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Проводив глазами Сашу с «Ростсельмаша», я улыбнулся:
— Вот вам еще одна перемена — «Восточный Общий рынок». Пошла конкретика!
Ромуальдыч хмуро покачал головой.
— Етто ж сколько мы времени потеряли… Глупо, бездарно… Ведь еще в тридцать седьмом Сталин предлагал освободить хозяйственников от назойливой опеки партии! Не дали! — он хлопнул ладонью по столику. — Сорок лет впустую…
