— Но ведь господа ораторы сказали только что: ничего опасного в лесной войне нет. Мы все выйдем оттуда героями. Вот я первый записался. А вам, молодым, отчего же не идти туда?
Солдат-чех побагровел, толкнул непрошеного советчика в грудь и почти крикнул:
— Ступай сам, если записался. Пулю захотел? Болван!
Молодому чеху было невдомек, что сосед, которого он так грубо оттолкнул, вполне удовлетворен его реакцией. По настроению этого парня, по смелости, с какой он высказывался, можно было судить о настроении в новом батальоне.
Из солдатского клуба Кучеров отправился на условленную встречу к Тане. Рассказал все, что видел и слышал, перечислил запомнившихся «добровольцев».
Той же ночью Таня отправилась из Минска через Заславль в Бобры.
Снова она приняла облик жалкой побирушки. Нечесаная, грязная девушка в разбитых сапогах робко брела по сельским дорогам. Ее окликали гитлеровцы и, оглядев брезгливо, кричали: «Вэг! Вэг!», а сытые полицаи кидали попросту: «Топай, топай отсюда, зараза!»
Было бы смешно, если бы Таню обижали все эти хамские окрики. Не спеша, с виду безразличная ко всему, она шла к своим. Она уже привыкла ходить пешком, и расстояния не пугали ее.
Испугало на этот раз другое.
Днем, когда она подходила к деревне Саевщина, гитлеровские охранники проверяли документы у всех проезжавших и проходивших. Сгрудились подводы, остановилась грузовая машина. В стороне стояли окруженные конвоем люди.
Таня спокойно прошла мимо, но сердце пугливо екнуло. Могли задержать и ее. Что тогда? Ей дорог каждый час: она несла своим тревожную весть о вражеской блокаде.
Ее окликнули. Она продолжала идти, не оглядываясь. Окликнули снова, на этот раз требовательно, резко. Именно ее.
Тогда она вбежала в первый попавшийся дом, шепнула изумленной хозяйке:
— Прошу вас, скажите, что я — ваша!
Не теряя ни секунды, сбросила пальто, сапоги, вскочила на русскую печь с широкой лежанкой, прикрылась одеялом и стала энергично растирать замерзшие руки и ноги.
В таком виде застали ее два вломившихся в дом солдата.
— Сюда только что вошла женщина!
Властная хозяйка оттеснила их к двери. Уперев руки в боки, начала стыдить и корить на все лады:
— Какого лешего к девке моей пристали? Партизаны им снятся, так они уж ко всем цепляются… Дочка домой пришла, замерзла, а они лезут документы проверять. А ну, вэг отсюда…
Солдаты переглянулись, пожали плечами и ушли.
Горячая волна благодарности и любви к этой незнакомой женщине захлестнула Таню. Вот и сейчас — в который раз! — она убедилась, что оккупанты напрасно надеются привести к покорности простых советских людей.
Эти люди — надежная опора партизан и подпольщиков в их тяжелой и опасной деятельности. Неприметная крестьянка, видевшая Таню впервые в жизни, рисковала многим, если не всем, и все же она помогла девушке, не раздумывая ни секунды, будто та и в самом деле была родной ее дочерью.
Таня подошла к женщине, молча крепко поцеловала ее и быстро вышла.
НАТАША, ОТЗОВИСЬ, ПОДДЕРЖИ!
«Благодаря Тане мы узнали о предстоящей блокаде и своевременно вышли из окружения», — записал в 1943 году радист партизанского отряда Владимир Барковский.
Сведения о блокаде, о ближайших планах гитлеровцев, принесенные Таней в Бобры, надо было сделать достоянием Москвы немедленно. Вот почему одновременно с Андреем их передавал в эфир и Барковский — радист отряда Николая Николаевича, так звали майора Богатырева, командира партизанского отряда, расположившегося в Бобрах.
Обычно дружеская беседа начиналась у Тани с Андреем после передачи. Так уж сложилось, что поначалу она коротко здоровалась и начинала свой рапорт. Ради этого подробного, по-военному четкого рапорта отступала многодневная усталость, хотя час назад Таня едва переставляла натруженные ноги. Мысль обретала отточенную ясность.
Да и Андрей не видел перед собой усталой девушки. Командир, постоянно помнивший о своих обязанностях и об их общей ответственности, он придирчиво выслушивал все, о чем говорила Таня, стремился вникнуть в самую суть, отбирая главное и не желая в эти минуты знать, с каким непомерным трудом добыта каждая крупица принесенных сведений.
Дружеская беседа начиналась после передачи. И, наверно, оттого, что время в дни войны отмерялось особой мерой, они, будто люди, встретившиеся после долгой разлуки, прежде всего вспоминали друзей.
— Наташу ты давно не видела? — спросил однажды Андрей.
Оказалось, что давно. Последние аресты навели девушек на мысль, что им следует видеться пока что пореже. Даже вообще на некоторое время встречи прекратить. Наташа должна была дать знать о себе Андрею, однако сведений не было.
— Что-нибудь в Минске придумаю, разузнаю, — пообещала Таня.
— А как остальные, что с ними?
Они перебирали одно имя за другим.
Перечисляли с тревогой, с благодарностью. Все живы, все целы, полны готовности помогать. Правда, Кошевому стало совсем трудно: почти не выходит, пересылает сведения через других…
Сведения о летных частях фронта, их передвижениях, опознавательных знаках, потерях и пополнениях печатались машинистками штаба на папиросной бумаге. Полковник Кох и майор Пинкер читали эти сведения, делали из них выборки, затем скручивали бумагу жгутом и швыряли в корзинки.
Уборщица держала помещение штаба в идеальной чистоте. Стекла всегда сверкали: она каждый день старательно протирала их папиросной бумагой, извлеченной из мусорных корзинок.
Даже следивший за уборщицей немецкий офицер Асфельд, работавший в канцелярии, не замечал ловких манипуляций уборщицы с папиросной бумагой. Видел только: она вытаскивает бумажный мусор, мнет бумагу и тщательно протирает ею окна. Потом всю грязную бумагу сжигает.
Мог ли знать Асфельд и другие штабные соглядатаи, что в просторных карманах тщательно выутюженного халата уборщицы всегда наготове другая бумага: свернутые жгутом донесения прошедших дней. С их содержанием давно успела познакомиться Таня Климантович. И когда уборщица, прикидывавшаяся безграмотной, сжигала использованную бумагу, Асфельд мог спокойно верить, что его бдительность на должной высоте.
Таня успокоила Андрея, что ни уборщица, ни Кучеров, ни чешский офицер Басти — никто пока подозрений на себя не навлекал. А вот насчет Кошевого надо подумать: как-то обеспечить ему возможность перебраться в партизанский край.
Андрей сказал Тане, что с разрешения Москвы пополнил свою группу двумя связными: Юрковичем и Добрагостом — постоянными жителями деревни Бобры.
— Поедешь обратно в Минск вместе с ними. Если узнаешь новые подробности о подготовке блокады, передашь с этими ребятами, — сказал Андрей.
А потом Таня пошла в дом партизанского коменданта села. Был у нее там маленький друг — сынишка коменданта Виктор, который родился в партизанской зоне. Таня мастерила ему забавные погремушки из желудей.
Партизаны смеялись: «Танин кавалер», а Ольга, жена коменданта, шутливо называла Таню крестной матерью Вити. Мальчик появился на свет в тревожный час, когда все мужчины села отбивали атаку отряда полицаев, пробравшихся в лес. Таня в тот момент была в Бобрах и заменила при родах акушерку. А мальчика, в честь боевого успеха, назвали Виктором, что означает «победитель».
Пока Ольга не окрепла, Таня вела хозяйство в доме. Купала и пеленала младенца, топила печь, месила хлеб, стирала пеленки. Кроме того, ей приходилось ухаживать за раненными в бою партизанами, которых устроили в хате.
Разведчица умела быть и медицинской сестрой, и доброй, внимательной сиделкой.
Прошли месяцы, и крохотный Витек уже узнавал приходившую к нему Таню, откликался на ее голос, тянул к ней ручонки. И она отдыхала возле него, как и с детьми Тамары. Отдыхала душой, лишь в эти минуты ощущая, какой тяжкой душевной усталостью оборачиваются потери близких, картина чужих бед и чужого горя…
В Минск Таня ехала переодетая крестьянкой. Вместе с нею уселись в сани Юркович и Добрагост, о которых говорил Андрей.
Но на обратном пути они наскочили на замаскировавшийся в лесу вражеский секрет. Видно, немцы усилили охрану на всех дорогах перед блокадой.
На дорогу выскочили фашистские охранники. На немецком и ломаном русском языках последовал приказ остановить сани.
В кармане у девушки, как всегда лежал маленький пистолет, с которым она не расставалась. Выкинуть невозможно — увидят. Да и жалко. Вооружены, конечно, и ее спутники.
Как проскочить?
И вдруг Таня выхватила вожжи из рук Добрагоста — лошадь от неожиданности рванула. А Таня с криком: «Ну, останавливай, чего же ты?» повалилась в сани, якобы от сильного толчка, и смешно опрокинулась на спину.
Мрачный, озябший фельдфебель-немец громко расхохотался.
